И тут – зажёгся яркий свет, сразу опять во всём здании, освещая белые лестницы, а выше – розовый зал.
И Саша увидел, что его площадные добровольцы уже возвращаются с какими-то старинными стульями, со скатертями под мышкой. А кто-то стал на подоконник высокого окна и с силою рвёт книзу дорогой занавес.
Трещала материя, сорвался и повис тяжёлый гардинный шток, едва не убив грабителя.
Гудели голоса по дворцу.
Но ещё с этим бороться – не было у Саши никого. Он оглянулся – никого, кроме этого студента.
Два каких-то солдата шли.
– Вы – мои? – спросил Саша. – Тогда станьте вот здесь часовыми. И если появится противник – стреляйте и предупреждайте меня. А мы будем дальше.
А дальше он видел круглый зал с бело-золотыми колоннами в два яруса. Ринулись туда.
Фрагменты петроградского вечера.* * *
1-й запасной полк на Малой Охте весь день удерживался: толпа прорывалась в казармы взять винтовки из пирамид – солдаты сами, без офицеров, выводили их из помещения, оружия не отдавали.
* * *
19-летний студент Семён, арестовавший Щегловитова, рассказывает: пришли, а его дома нет. Стали швейцаршу допрашивать: где он? Выдала: «Да у зятя своего, Харитоненко». – «А где Харитоненко?» Рассказала. Кинулись туда. Так обозлились – не дали ему ни шубы, ни шапки надеть, повели. «А куда вы меня повезёте?» – «В Государственную Думу». Согласился. Посадили в извозчичью пролётку.
К концу дня и вечером небольшие вооружённые кучки, во главе всегда студент, бросились на обыски по квартирам всех членов Совета министров, кроме либеральных Покровского, Кригер-Войновского. Но никого не оказывалось дома. Не застали и князя Голицына. Взяли с его стола портфель и отнесли в Государственную Думу.
* * *
Семёновцы просидели весь день запертыми в своих казармах за Загородным, пока вечером не подошла восставшая толпа. Тогда – хлынули к ней. Ругань, крики, песни. Взяли оркестр и пошли к полицейскому участку. Разбили его, убили пристава. Подожгли.
Из толпы – увязали труп пристава в пачки бумаг и бросили в огонь.
* * *
К концу дня по всему городу уже закрылись все учреждения, магазины, рестораны, лавки, рынки, всякое предпринимательство. Никаких кинематографов и театров. Все – или по домам затаились, или валят на улицы, в толпы. Весёлые, дикие крики, стрельба в воздух повсюду.
Так много оружия стало у штатских и у молодёжи, что на Знаменской площади солдаты стали у них назад отбирать.
А с некоторых грузовиков, наоборот, раздают в толпу лишнее оружие.
Пугают всех легковые автомобили, где на воскрыльях лежат сумрачные солдаты и целятся вперёд из винтовок. Иногда и из грузовиков целятся в разные стороны, на тротуары. Страшно.
Привести в изумленье и в ужас – всех не покорившихся революции!
* * *
К вечеру сильно ожесточились к офицерам, с некоторых срывали погоны. На Невском офицер без ноги, с костылём, отказался снять – и его закололи штыком.
* * *
А кого больше всего искали бить и убивать – городовых. При безпорядочной и неумелой стрельбе, когда пули шально отскакивают от стен, – в один голос решали, что это городовые засели на чердаках и отстреливаются. Но нигде не находили их. И тем больше на них ярились.
* * *
И куда-то всё спешат – студенты с винтовками, матросы с винтовками, женщины с винтовками. На улицах всё стрельба, стрельба, неизвестно кто в кого. Пешеходы при стрельбе жмутся к домам.
Вечером толпы редеют. Многие сидят дома и даже свет потушили или зашторились, зажгли самые маленькие лампочки, лампадки.
А по улицам, освобождённым от толп, ещё быстрей и бешеней несутся автомобили, автомобили, гудки непрерывные, выстрелы, крики. Кажется – вся армия переезжает.
* * *
Наступило такое, что каждый житель столицы, из двух с половиной миллионов, оказался предоставлен сам себе: никем не руководим и никем не защищён. Выпущенные уголовники и городская чернь делают что хотят.
Уголовники помнят камеры мировых судей, где их судили, – и громят их. На 2-й Рождественской сжигали все дела мирового судьи, ворохи бумаг, а заодно грелись.
С особым озлоблением и ничего не щадя, громят квартиры приставов, всем соседям известные. Из одной такой с третьего этажа швыряли на мостовую имущество, мебель, выкинули и пианино. И всё затем сжигали на костре.
* * *
А какой-то человек (позже узналось: освобождённый из тюрьмы неприятельский агент Карл Гибсон) звал толпу громить «охранку» – а увлёк её громить контрразведку Петроградского военного округа на Знаменской улице. Служащих контрразведки отвели в Таврический и посадили как «охранников».
* * *
И весь вечер и ночь Петроград ловил и убивал свою полицию. По ночному времени, далеко не отводя, убивал на улицах, топил в прорубях Обводного канала. Снаряжались автомобильные экспедиции за городовыми.
А мысль массы, освобождённой от полиции, быстро зреет: почему не погромить частные дома? В квартирах, хоть и не найди офицера, ой-ой-ой сколько добра можно прихватить. И начали ходить по квартирам: «У вас офицеров нет? Разрешите проверить». Все ворота и подъезды велят держать открытыми – для поисков и обысков.
На Знаменской улице дворник не сразу отпер ворота прохожей банде – его убили за это.
* * *
За день были подожжены кроме Окружного суда: губернское Жандармское управление, Главное Тюремное управление, Литовский замок, Охранное отделение, Александро-Невская полицейская часть и много, почти все полицейские участки. Сожгли и здание полицейского архива у Львиного мостика.
Большой пожар был на Старо-Невском. Уже в темноте, при огне, из окон как будто прыгали с высокого этажа люди. Большая толпа стояла и глазела. Оказалось: это чучела одетые выбрасывают, горел полицейский музей.
Говорили: пристава Александро-Невской части подхватили на штыки и бросили живого в огонь.
* * *
А Финляндский батальон продержался и весь день, и эту ночь. Вечером от него были выставлены заставы между Горным институтом и Балтийским заводом, где несколько тропинок через Неву – и, после разгрома толпой Морского корпуса, остановили движение, не пропускали никого ни туда, ни сюда. Из-за Невы – пятна пожаров, глухой шум с выстрелами. Приблизился рёв ликующей толпы, рёв моторов – но через Николаевский мост финляндцы не пропустили их.
* * *
Поздно вечером революционная толпа дохлестнула и до измайловских казарм. Эта волна лилась с восточной стороны – а в те же последние минуты на север, через Фонтанку в центр, вышло около двух рот измайловцев на подкрепленье правительственным войскам. И успели уйти. Разделил тех и других – массивный, широкий, тёмный в ночи Троицко-Измайловский собор.
Уцелевшие очевидцы уверяли потом, что в окружной темноте крест на куполе необъяснимо светился. И кто замечал – снимали шапки и крестились.
* * *
Всегда бывало: у ворот поздно дворники стоят, сидят в тулупах, шаги запоздавшего прохожего гулки по пустой улице – и безопасны.
Сегодня – вымело дворников, темны все окна, идти страшно.
Вот двое засели в подворотне и добрый час стреляют вкось улицы по чердаку трёхэтажного дома – мол, там полицейский пулемёт. (Хоть не ответил ни разу.) Кому-то и в окно влепили, звон стёкол.
* * *
Ночью, после разграба Мариинского дворца, многие охотники ещё тянулись к соседней офицерской гостинице «Астория»: окна светятся, шесть этажей, и одни офицеры – во где добыча!
Но – и отбиваться будут. Штурм никак не стягивался.
* * *
Вести о петроградском солдатском мятеже к вечеру достигли и Ораниенбаума. Там стояли два запасных пулемётных полка, единственная пулемётная подготовка на всю русскую армию. В них были мобилизованы и питерские рабочие с революционным духом. Теперь солдаты заволновались, собирались у казарм, разбирали пулемёты, винтовки, патронные ленты и патроны. В гуле, гомоне стихийно решили: идти на помощь петроградским полкам! Офицеры пытались остановить – тщетно, у них отбирали оружие.
Пулемётчики захватили железнодорожную станцию, приказали готовить себе поезда – но не решились ехать, боясь умышленного крушения. Уже после полуночи пошли большой колонной по шоссе на Петроград. По пути ещё присоединяли мелкие воинские части, ещё разбивали склады, брали вооружение и провиант. Шли через Старый и Новый Петергоф, Стрельну. Колонна растянулась на много вёрст, вели её унтеры.
* * *Терпит квашня долго, а через край пойдёт – не уймёшь* * *
Хабаловский отряд в Адмиралтействе.Колоссальное четырёхквартальное здание Адмиралтейства, с четырьмя фасадами, семью подъездами и семью воротами, могло вместить десять и двадцать таких отрядов, несколько полков, – но, беззвучно темнея в самой ещё спокойной части города, никем не угрожалось и для защиты своей не нуждалось даже и в пришедшем отряде. И эта неясность задачи, безпреимущественность такого решения перед каким-то другим, не найденным, костенила не только штаб генерала Хабалова, но невольно сообщалась и рядовым. После целого дня бездействия и потерянного резерва Дворцовой площади – просто чувствовалось каждой душою, что делается что-то не то.
