С того дня Ирисов стал иногда появляться в шахте одетый в новенькую брезентовую шахтерку с медными застежками, с яркой аккумуляторной лампой на железной каске. Мясистое, гладко выбритое лицо его было всегда озабоченно. Встречаясь с папой, он, понизив голос, подробно и обстоятельно рассказывал о всевозможных несчастных случаях, обычных, по его словам, в шахтах, особенно долго смаковал ужасающие подробностп подземных пожаров. Папа отвечал брезгливо:
— У вас какая-то кладбищенская память. Вы бы лучгае что-либо полезное припомнили, — и спрашивал: — Вам о Рамсее что-нибудь известно?
— Американец из зингеровской компании, что ли? — оживился Ирисов.
— Химик, англичанин.
Ирисов недоуменно поднял брови.
Когда Ирисов ушел, папа сказал Тиме:
— Изучение пожаров угольных пластов, которые иногда продолжались годами, навело Менделеева, задолго до Рамсея, на мысль о том, что настанет, вероятно, со временем такая эпоха, когда уголь из земли вынимать не будут, а там же, в земле, его сумеют превращать в горючие газы и по трубам распределять на далекое расстояние.
Вера во всесилие человека лежит в основе любого великого открытия, сказал папа убежденно. И с раздражением добавил: — А этот вот только и запомнил, как выглядят люди, обожженные на пожаре. Мослаков тоже его поля ягода — взялся попугивать нас с тобой, но более наглядно и лаконично.
Заплесневевшие перекладины обапол туго выгнулись под тяжестью кровли. Из треснувших горбылей торчала взъерошенная щепа. Сосновая колоннада стоек, уходящая в глубь штрека, походила на обезглавленную рощу мертвых деревьев. Пахло погребом, и пушнстая угольная пыль разлеталась под ногами, словно тучи таежного черного гнуса.
Клубами черного дыма роится пыль перед лицом, колючая, мучнистая, забивает глаза, ноздри, горло, и становится трудно дышать, словно воздух высыхает и дышишь пресным угаром, и тело от него горит и зудит. При малейшем движении облака пыли подымаются вверх. Они висят в воздухе, не оседая. Эта пыль не только вредна, но и опасна. Она может взорваться от огня, от детонации после отпалкп шпуров.
Ирисов говорил со странным удовольствием!
— Угольная пыль по взвешенном состоянии — по существу тот же порох. Водой угольную пыль не погасить.
Сухожилии велел присыпать угольную пыль сланцевой: тогда она не загорится. Перед отладкой шпура поперек штрека стали подвешивать на веревках доски, а на них наваливали сланцевую пыль. Выпалят шпур, сланцевая пыль разлетится, смешается с угольной и не даст ей загореться или взорваться.
В одном месте в шахте воняет тухлыми яйцами. Ото сероводород. В другом начинает щипать ноздри, глаза — это сернистый газ. А то просто разит, как из болота, гпилыо — в обводненном участке гниет крепь.
Но Тима теперь не боялся шахты. С того дня, когда он первый раз спустился под землю и увидел, как работают, лежа в щелях, полуголые шахтеры, казалось отваливая прямо на себя острые осколки угля, неспешно подбивая «подшашки» — короткие куски бревен — под нависший угольный пласт, как в потемках задымленного пылью забоя они нащупывают угольные струи и по кливажу — почти незримым, тончайшим трещинам — прорубают обушком пласт в глубь уступа, а потом обрушивают сверкающей шуршащей лавиной, словно из черного литого стекла, лопнувшую вдребезги глыбу, — видя все это, Тима проникся безграничным доверием к умному, точному, спокойному расчету шахтеров. И Тима вспоминал, как вот этот же забойщик Краснушкин, входя в читалку, тщательно вымыв руки, робко взяв книгу, неуклюже листал ее, дуя между страниц, как он подолгу разглядывал картинки с видами Венеции.
— В воде живут, а гляди, как аккуратно обстроились, — произносил он уважительно. — Значит, в той стороне крепко домишки строят, раз не гниют. — Потом говорил задумчиво: — В обводненных породах крепь тоже можно было бы на каменных столбах ставить.
В забое, то лежа на боку, то сидя на корточках, КрасПушкин делал глубокий вруб, и его руки почти по локоть вместе с обушком скрывались в узкой щели. В кожаной сумочке, повешенной на верхняк, у него лежали, словно патроны, отточенные зубки, и, прежде чем сменить зубок, он окупал обушок в воду, — и вода шипела: так нагревался зубок обушка, прогрызая уголь.
А в длинном забое сидел на уступе забойщик, словно на завалинке или на лавке, и косо сплеча рубал уголь.
Этот длинный забой назывался лавой.
Саночник, застегпув брезентовый пояс, пропустив между ног цепь, прикрепленную к обитому жестью ящику, который пустой весил три пуда, а с углем — тринадцать, уползал на четвереньках, держа в зубах лампу.
Мешкать ему нельзя, если не убрать уголь из забоя, он хрустящей кучей закупорит ходок, и люди начнут задыхаться.
Краснушкин, выбравшись из щели, обросшей тусклым мехом пыли, прижимал пальцем веко (под ним дергалось глазное яблоко — обычная шахтерская болезнь), говорил Тиме, опасливо поглядывающему на нависшую кровлю:
— Ты не гляди, что она давит. Это даже хорошо. Отжим угля получается рубить легче. А ежели шибко поднажмем — давлением управлять можно. Где обрушим, чтобы ослабить, а где подопрем костром. Крепь вроде колодезного сруба, самая надежная, — постучав ручкой обушка по кровле, спросил: Слышишь, звенит? Значит, держит. А если звук глухой, вроде посуды треснутой, тогда поспешай с крепью. — Вытерев рукой шершавое, словно присыпанное наждаком лицо, поблескивая перламутровыми белками, сказал: Когда шахту уважаешь, она тебя не накажет.
А вот Ирисов журил папу:
— Напрасно в шахту, и еще с сыном. Там народ тупой, дикий, отпетый. Видит, купол навис, и нет, чтобы стойку лишнюю поставить. Прожил день — и ладно. — Разводя руками, удивлялся: — Лошадь и та чует опасность, а эти, пока кого не задавит, пальцем не пошевелят даром.
В тупиковых забоях воздух теплый, как в печи, и шерстистая пыль роится, словно черная зола. Свет лампы мерцает красной точкой, без лучей.
Перевернув сосуд вверх дном, выпустив воду, Тима брал пробу, делая все гак, как научил его папа. Клал сосуд в мешок с ватой и уползал обратно в откаточный штрек.
Проходка к новому мощному пласту продвигалась быстро. На шахтном дворе висела доска, и на ней Опреснухин отмечал мелом, сколько погонных аршин прошла за упряжку каждая артель. Сначала шахтеры проходили мимо доски, даже не взглянув на нее. Но потом начали останавливаться, спорить, кому какая порода досталась, а некоторые сердились на Опреснухина за то, что он словно вывеску повесил — людей раздразнивать. А когда артель Лопухина прошла больше всех в смену, сначала Лопухина ругали за то, что он заранее крепежным материалом запасся и только поэтому и прошел больше всех, но потом подобрели и для смеха отнесли на руках в землянку, надев ему на голову сразу несколько шахтерских шапок, как это делали загулявшие старатели. Потом повелось уже без смеха чествовать забойщика той артели, которая выработала больше других: несли на руках до дому, и уже без всякого удовольствия, а как проигравшие в городки возят на спинах выигравшую команду.
— Баловство, — сердито говорил Болотный. — Низят шутовством шахтерское звание.
Харитон Опреснухин, прищурившись, отвечал ему:
— Ты, Тихон, брось такие слова. Когда это было, чтобы шахтера за уголек чествовали?
— Ну, не было, — согласился Болотный.
— Вот и берут завидки, — мягко сказал Опреснухин и вспомнил невесело: В Австралии я по нечаянности больше своего пая как-то вырубил, так у меня лампу загасили и так молотили ребята — думал, не встану, — добавил с удовольствием: — И правильно: не забывай, кто жиреет с твоего уголька.
Тима научился дышать в шахте. Он уже распознавал, где проходит исходящий поток теплого тухлого воздуха, в котором лампа начинала меркнуть, а где — входящий, пахнущий свежестью и грибами. Он знал: если погаснет лампа, можно выбраться к стволу, следуя за воздушной струей. Тима научился ценить здесь воздух, — и не только тот, который он вместе с папой набирал в длинные стеклянные сосуды, а самый обыкновенный, тухлый, вонючий.
Однажды Тима вдруг ощутил, как сжалось что-то в груди, голова словно начала пухнуть, тело покрылось мелкими холодными капельками пота, глаза давило изнутри. Папа схватил его за руку, поволок к стволу, втащил в клеть, и дальше Тима ничего не помнил. Потом он узнал, что кто-то повредил вентиляционный ствол, и приток свежего воздуха в шахту почти прекратился. Но шахтеры доработали смену и только поругали Опреснухина за то, что вентиляция была плохая и уголь от этого шел трудно.
Несколько дней Тима чувствовал себя как спасенный утопленник, который на воду смотрит с отвращением. Все ходил, дышал и с тоской думал: неужели снова придется лезть в шахту, задыхаться без воздуха? Но папа не звал его, и Тима молчал.
