«Иван Андреич. Тсс…
Андрей Иваныч. Да. В Крутогорске губернатором Петр Толстолобов был… Ну, и подписывался, бывало: «гражданский губернатор Петр Толстолобов». А недавно вот, на последних уж днях, получается от него в отделеньи бумага. Смотрим: «гр. губ. П. Т…» Даже Иван Фомич рот разинул!
Иван Андреич. Чай, запросец-с?
Андрей Иваныч. Чист вышел! Так велено!
Иван Андреич. Тсс… Однако, «гр. губ.» все-таки оставили?
Андрей Иваныч. Ненадолго.
Иван Андреич. Я думаю, ваше превосходительство, сколько он бланков перепортил, прежде нежели сокращенным-то образом подписываться выучился!
Андрей Иваныч. Самую жизнь проклял.
Иван Андреич. Ай да комитет!
Андрей Иваныч. Н-да! Это комитет штучка!
Иван Андреич. Надо полагать, что от него и в инспекторский департамент стрела пошла.
Андрей Иваныч. А от кого же?
Иван Андреич. Ну, скажите на милость! А кому он какое зло сделал?
Андрей Иваныч. Никому.
Иван Андреич. Я так даже полагаю, ваше превосходительство, что это были самые невинные люди… Горько это, ваше превосходительство!
Андрей Иваныч. И весьма.
Иван Андреич. Конечно, они, как люди невинные, выходя из здания, в котором провели лучшие часы свои, могут с чистым сердцем произнести: «Мы свое дело сделали, а там буди его святая воля…»
Андрей Иваныч: И все-таки горько».
В вицы, сударь, ко мне, в вицы! — то есть в заместители, на должность вице-директора.
Впервые — в журнале «Современник», 1860, № 1, отд. I, стр. 377–408 (ценз. разр. — 21 января). Подпись: Н. Щедрин.
Сохранилась черновая рукопись, текст которой очень близок к печатному. Конец рукописи утрачен (начиная со слов: «…порвалась нить», см. стр. 379).
«Скрежет зубовный» — одна из щедринских сатир на либеральную «гласность» и «постепенность» — написана в конце 1859 года в Рязани. Рукопись была послана Салтыковым П. В. Анненкову 29 декабря с просьбой передать ее в «Современник». Но заключительная часть очерка (после черты) — описание бессонной ночи, а затем «Сон» — была написана раньше первой и первоначально предназначалась для «Книги об умирающих», по-видимому, в качестве ее эпилога (см. об этом незавершенном замысле выше, в статье о «Невинных рассказах»). Об этом свидетельствует не только содержание заключительной части статьи. В рукописи эта часть «Скрежета зубовного» была первоначально самостоятельным произведением. Оно имело свое заглавие — «Смерть» и эпиграф — «Pallida mors» (из Горация). Впоследствии заглавие и эпиграф были зачеркнуты, а текст эпилога присоединен к «Скрежету зубовному».
Замысел сказочного эпилога к «Книге об умирающих» сложился у Салтыкова еще в середине 1857 года: в письме к И. В. Павлову от 23 августа Салтыков сообщал, что цикл о «ветхих» людях будет завершаться историей «о том, как Иванушку-дурака за стол посадили, как он сначала думает, что его надуют и т. д. Выйдет недурно, — прибавляет Салтыков, — только как бы того… не посекли». Более подробно этот замысел охарактеризован в письме к И. С. Аксакову от 17 декабря того же 1857 года: «В заключение: эпилог, в котором Иванушко-дурачок снова выступает на сцену: судит и рядит, сначала робко, а потом все лучше и лучше… я предположил себе постоянно проводить мысль… о том, что возрождение наше не может быть достигнуто иначе, как посредством Иванушки-дурака. Мысль эта высказывается во всех моих сочинениях… но здесь она выступит еще яснее». Из этих писем видно, какое важное значение придавал Салтыков «эпилогу» к «Книге об умирающих».
В письме от 16 января 1860 года он обратился к П. В. Анненкову со следующей просьбой:
«Относительно «Скрежета» позвольте мне одну просьбу. Может быть, цензура затруднится пропустить его, имея в виду «Сон», который, в сущности, и заключает в себе всю мысль этой статьи. В таком случае можно было бы сон выпустить, но таким образом, чтобы читатель догадывался, что есть нечто. А именно, я полагал бы заключить статью так:
Сон
. . . . . . .
и больше ничего. Это единственная уступка, которую я могу сделать, а иначе статья утратит весь свой запах».
Но цензура, к удивлению Салтыкова, пропустила «Скрежет зубовный», не обратив внимания на «Сон». «Странно, что «Съезд» не пропускают, а «Скрежет зубовный» пропустили, хотя последняя вещь гораздо сильнее и резче», — писал Салтыков А. В. Дружинину 13 февраля 1860 года из Рязани. Однако, как показывает сличение рукописного и печатного текстов, кое-какие купюры и замены в очерке пришлось сделать — самому Салтыкову или редакции. Так, например, явно по причинам цензурного характера были опущены при публикации три абзаца — о «деревенском лорде», «ябеднике» и «столоначальнике» (см. стр. 378). Эти купюры, как и некоторые другие изменения цензурного характера, были впервые устранены из щедринского текста при подготовке издания 1933–1941 годов.
В делах цензурных учреждений сохранился лишь краткий отзыв о «Скрежете зубовном» в докладе министра народного просвещения Александру II от 11 февраля 1860 года: «Рассказать содержание этой статьи Щедрина невозможно: это есть сатира на многие стороны нашей общественной жизни, а более всего на страсть красоваться и ораторствовать, злоупотребляя громкими словами, которыми нередко прикрываются весьма непохвальные стремления. Чертя ряд карикатур, автор обнаруживает много фантазии и остроумия»[289].
Современники подчеркивали злободневность и резкую сатирическую направленность очерка. «Статья Щедрина, по моему мнению, — писал А. Н. Плещеев Н. А. Добролюбову 12 февраля 1860 года, — одна из самых ехидных его статей. Много яду пролил»[290]. «Сардонический хохот «Скрежета зубовного» г. Щедрина в 1 книжке «Современника», — отмечал рецензент «Московского вестника», — придется многим не по сердцу и, вероятно, вооружит против себя многих ярых, которые, в пылу неведения и молодых порывов, видели даже в лице князя Полугарова идеал гражданина»[291].
«…Jules Favre pur sang!» (только видимый с затылка…) — По мемуарному свидетельству Г. А. Мачтета, «Жюль Фавром с затылка» Салтыков в шутку называл рязанского либерального деятеля кн. Сергея Васильевича Волконского («болярин Сергий») за его пристрастие к выступлениям в местном губернском комитете по крестьянскому делу («М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников», Гослитиздат, М. 1957, стр. 465 и 793–794).
…рассуждаете о свойствах буквы ижицы… — Вопрос об упрощении орфографии и о возможности исключения из алфавита ряда букв, в том числе и ижицы, оживленно дебатировался на страницах русской печати в конце 50-х— начале 60-х годов (см., например, М. Михайлов. Грамматические сомнения. — «Русский педагогический вестник», 1859, № 1 и др.).
…«Пчелы» да «Измарагды»… — Приводятся, в их обобщенном, нарицательном значении, названия двух древнерусских сборников изречений и поучений, преимущественно из Священного писания и из «отцов церкви», призванных воспитывать христианские добродетели послушания и смирения.
…несколько образцов этого древнего, коренного нашего витийства. — Приводимые далее четыре вида «красноречия» — это четыре способа, посредством которых дворянско-чиновничье общество удерживало в подчинении народные массы: «Красноречие Марса» — солдафонский окрик и усмирения при помощи воинских команд; «красноречие сельское» — помещичья розга; «красноречие бюрократическое» — угроза административными репрессиями; «красноречие торжественное» — либеральное фразерство.
…оно вполне резюмировано г. Тургеневым в звуке: «чюки-чюк! чюки-чюк!» — В рассказе «Два помещика» из «Записок охотника» помещик Мардарий Аполлоныч Стегунов пьет чай и прислушивается к звукам, доносящимся с конюшни. Там по его распоряжению «шалунишку наказывают». Вторя ударам на конюшне, помещик ритмически приговаривает: «Чюки-чюк-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!»
В одно морозное, светлое ноябрьское утро… — 20 ноября 1857 года (см. прим. к стр. 295).
Как понимал, например, слово «дозволение» Гостомысл? — Рассуждение о «властителях» русской истории, полулегендарном Гостомысле и реальных Рюриковичах, Батыевичах, Иване Грозном и Петре Великом (более близкие по хронологии фигуры подразумевались, но называть их было нельзя), входит в одну из главнейших тем щедринской сатиры — тему обличения «попечительного» начальства и пассивного народа и общества. Это рассуждение содержит ряд выпадов против славянофилов и идеологов официальной народности (в частности, М. П. Погодина), идеализировавших в русской «исторической почве» как раз те элементы пассивности, покорности, в которых Салтыков усматривал «весь узел» драмы.
