Расплатившись, я выкурила прямо тут же за столиком сигарету и тотчас же отправилась к себе на Пляс д,Итали. Моего спокойствия хватило только до подъезда дома и на то, чтобы вымученно улыбнуться консьержу. Он что-то спросил, открывая дверь, но, по счастью, дверь лифта была открыта, я вскочила туда и почти тотчас же со мной случилась истерика. Я не могла уже нормально выйти из лифта, я выползла из него и с трудом открыла дверь ключом, который, сволочь такая, застрял и никак не хотел поворачиваться. Я готова была уже снова спуститься и подняться по другой лестнице, чтобы войти через балконную дверь в свою спальню, но вновь видеть добродушного консьержа мне было тяжко.
И вдруг мне стало на секунду хорошо, очень ненадолго, но ровно настолько, что я успела снять верхнюю одежду, притащить в спальню все виски, которое у меня было, и включила видео. Я не так уж люблю его смотреть, но мне хотелось ни о чем не думать. Я начала пить. Видюшник показывал какой-то фильм про волков, и я еще не совсем пьяным сознанием подумала, что какой бы я теперь фильм ни смотрела, все будет рождать во мне неприятные ассоциации с моей нынешней жизнью. Я выпила еще бокал виски, отвлеклась от телевизора, оглядела спальню и опять увидела на стене ружье. Мне стало вдруг страшно. Я выпила еще виски, но все думала, думала, теперь уже окончательно не глядя в телевизор. Какой-то страшный сон сморил меня, мне стало вдруг удивительно хорошо, но только ненадолго, потому что потом вдруг затошнило, и я еле добежала до уборной. Я не знаю, как я вернулась в свою постель, но в ней, несмотря на головокружение, несмотря на то, что все еще мутило и болела голова, морально мне было чуть-чуть получше, а к тому же когда я еще вспомнила, что завтра суббота и не надо идти в институт, я успокоилась совершенно. Краешком сознания я уловила, что автоматически выключился видюшник, и, нажравшись разных таблеток, отключилась сама.
Утром я проснулась необычно рано и, зная, что в таких случаях надо делать, тотчас же полезла в горячую ванну, взяв с собой из холодильника пару стаканчиков сливочного мороженого с шоколадом. В ванне я некоторое время забавлялась с душем, и, как ни странно, это почти привело меня в норму. Мое тело расслабилось на некоторое время, перестало требовать запрещенных яств, а мое отравленное алкоголем и таблетками сознание отключилось от Вадима.
Полчаса очень приятной процедуры, и я была свежа, как листья салата. Теперь надо было придумать, как убить время, и я решила заняться осмотром своего гардероба. Но уже через час это занятие мне наскучило. Я все скомкала, сунула обратно и плюхнулась в кресло.
Волна обиды снова стала подступать к горлу, и, чтобы не разреветься, я решила одеться получше и прошвырнуться по улицам. Но судьбе в этот день было угодно еще раз сделать мне больно. Я почти немедленно остановилась возле витрины небольшого китайского магазинчика, в которой висел большой плакат, изображающий европейского молодого человека и китаянку, которые куда-то мчались на своей яхте. Это невинное совпадение произвело на меня сильное впечатление.
Я отошла от своего дома всего на несколько кварталов и опрометью бросилась назад. Никогда время не шло так медленно, как в те короткие секунды, что я бежала домой.
Перед самым моим домом мне под бок - опять перебегала где попало ткнулся серебристый "Ситроен", и от боли, от обиды, от унижения, от одиночества я заплакала теперь уже так горько, что села тут же на тротуар и закрыла лицо руками.
Из "Ситроена" меж тем вышла почтенных лет дама, подошла ко мне, постояла около чуть-чуть, а потом села рядом.
- Меня зовут Лидия, - сказала она.
- А меня Мелони, - ответила я и, неожиданно для себя зарывшись в ее шарф своими перемазанными косметикой губами, глазами и мордой, заревела снова, но уже эмоционально иначе, так, как это делает существо, надеющееся на защиту более сильного.
- Я вас не очень ушибла? - спросила Лидия.
- Нет, конечно, не беспокойтесь, тут дело в другом.
- Я это вижу.
Мы довольно долго перебрасывались репликами, пока не сообразили обе, что вовсе не хотим так быстро расставаться. Мы сперва посидели в ближайшем кафе, потом в машине Лидии, а затем поднялись ко мне.
Когда мы распрощались (и я до сих пор не знаю, фея это была или моя мамочка приходила), был уже очень поздний вечер. Я проводила ее до машины, мы поцеловались, и она исчезла, не оставив адреса, потому что у нас обеих было ощущение, что мы знакомы давно. Проводив ее, я поднялась домой, легла в кровать и заснула спокойно и безмятежно. Утром должно было наступить воскрешение - первый за последнее время диманж, который я проведу без Вадима.
Утром, проснувшись, я вспомнила вчерашний день, свою истерику, прогулки, Лидию, серебристый "Ситроен"; постепенно в моей памяти стали всплывать обрывки нашей вчерашней беседы.
- Ты плачешь, говорила она, - потому что сегодня последний день в тебе живет рабыня. А она живет только в тех, кто думает, что время встало. Ты забыло, что наступит другой день, завтра ты проснешься госпожой и будешь сама решать, миловать тебе твоего Вадима или нет.
- Откуда вы знаете, как его зовут?
Глупый вопрос, я наверняка за всхлипываниями тысячу раз произносила его имя.
Она погладила меня по волосам и сказала:
- Я тоже была наивной и маленькой когда-то, только мне было в то время семнадцать и у меня уже была дочь. Я ее сделала от того, кого я безумно любила. Мы расстались тогда же, когда у меня появился живот. Это было сорок лет назад.
Она закурила сигарету, и я тоже.
- Да, но моя глупость и мое рабство усугублялись тем еще, что в то время я жила в Бразилии и верила в коммунизм.
Тут я расхохоталась, а она ободренно продолжала:
В моей жизни было много всего намешано: Бог, зарубежье, борьба, любовь, Стелла, а я ведь, между прочим, полька по национальности. Мои родители эмигрировали во Францию в год моего рождения. А я вот выросла и решила туда вернуться, потому что уверовала, что можно грязными руками построить рай. Дочь, у меня, правда, хватило ума оставить у моей матери в Париже.
В Варшаву я приехала одна, спала там на клопином одеяле с двадцатьюпятьюсвечовой лампочкой в коридоре и все ждала, когда он придет, этот коммунизм.
Я была с пятнадцати лет актрисой. В Бразилии я пела и играла, не без успеха, в театре. Я была очень хорошенькой. И вот пошла я в Варшаве устраиваться на работу, потому что очень хотелось быть немедленно полезной новому обществу. Мне говорят: "Нет, сперва зарегистрируйтесь в НКВД". Я спрашиваю: "А что это такое?" Меня приняли за сумасшедшую, ибо не знать, что такое НКВД, было невозможно. Это тайная полиция, с террористическими правами, неотъемлемая часть того общества. Она на улицах арестовывала, била прилюдно. Я пришла в НКВД зарегистрироваться, чтобы меня легче было арестовывать в случае надобности, а девочка-паспортистка мне говорит: "Как только я вас зарегистрирую и документы подпишут у начальства, вы перестанете быть француженкой и вас выгонят из гостиницы. Где вы жить будете?" Ее звали Ига, эту паспортистку. Она привела меня в свой дом, и там я увидела ее брата, впоследствии моего мужа.
Если ты филолог, Мелони, ты знаешь его имя, оно хорошо известно в Сорбонне. А тогда он был загнанным страхом, арестом родителей, гибелью в концлагерях родственников двадцатилетним грустным мальчишкой. Я этого мальчишку превратила в Мужчину, в мужа, сделала его известным, родила ему двоих детей, увезла его во Францию. Если ты спросишь, счастлива ли я, я скажу: да, и я не думаю, что слишком дорого заплатила за свое счастье.
Однажды я выступала на сцене, и мне показали высокого старика в ближайшей ложе. Это был тогдашний премьер- министр Польши Циранкевич. Не успел он подумать о хорошенькой девочке, да еще французского происхождения, как меня тотчас же к нему и привели, а я вместо того, чтобы потупить очи перед власть предержащим, начала разглагольствовать, что тот коммунизм, который они тут построили, ничего не имеет общего с тем, о котором они говорят. Я, конечно, играла с огнем, но Циранкевич меня не тронул. Однако мне приклеили ярлычок: "социально опасная эмигрантка", а тут еще Жо сделал мне предложение. У каждого, моя маленькая Мелони, свой чемодан проблем, говорила Лидия, - у каждого проблемы очень серьезные, потому что самая серьезная - это только твоя собственная проблема, но ведь тебя не гонял голой по кабинету министр безопасности Польши Анжеевский, хотя если бы ты существовала в его времена, то, может быть, и гонял бы, он любил красивых женщин... В общем, так,- она вдруг приняла решение, - нос не вешать, завтра с утра встать и сказать себе: "Я сильная!" Если не поможет, взять ремень и себя отхлестать. Между прочим, когда мы с мужем и крошечным Полем вырвались из этого ада арестов (причем оба нелегально: я - на гастроли, он - в командировку), нам было хуже, чем тебе теперь, потому что, когда мы оказалисьь в Париже, нас тут же стали называть коммунистами и требовали, чтобы мы убирались назад в Польшу. Все время уходило на бесконечные разговоры в префектуре полиции. Ты знаешь, в какой мы оба были депрессии? У нас не было французских виз, а в Польше нас бы немедленно арестовали.
