Долго еще припадки истерики мучили Варвару Андреевну.
Пробило 12 часов - в передней раздался звон колокольчика.
- Это он, - сказала она шепотом, поправляя чепец и садясь на край дивана.
В самом деле, через минуту вошел Дмитрий; он был весел, на его лице было просветление, на щеках играл румянец, так и видно было, что ему хочется кому-нибудь передать все, что наполняло грудь его беспредельной, удушливой радостью.
Он быстро подошел к матери и с любовью поцеловал ее руку.
- Здравствуй, Митя, - кротко сказала ему больная женщина, удерживая его руку и поднимая на него свой впалый, грустный взгляд. - Здорова ли Лидия? как будто нехотя проговорила она, после минуты молчания.
Есть что-то глубоко унизительное для человека в принужденном участии, есть что-то страшно тяжелое в вынужденном великодушии людей близких к ним, есть, наконец, что-то отравляющее всякую радость в жертве, которую делают для человека люди слабее, ниже его.
- Маменька, вы плакали?... - спросил Севский, не отвечая на вопрос и опуская глаза в землю.
- Я? о нет, Митя, нет, дружочек мой, я не плакала, я ведь обещала тебе, что не буду плакать... я не плакала, - скорбным, дрожащим от внутреннего раздражения голосом говорила Варвара Андреевна, отирая белым платком свои красные, больные глаза.
Дмитрий взглянул на нее... сердце поворотилось в его груди.
- О боже мой! - вскричал он с ропотом и отчаянием, стиснувши голову руками, - и зарыдал, не имея сил сказать ничего больше. Варвара Андреевна вскочила с места и, крепко охвативши его руками, залила его лоб потоком сдавленных, жгучих слез.
- Митя, Митя, - рыдала она, - не умирай, голубчик мой, Митя... не умирай, я буду любить ее, слышишь ли! она будет хозяйкою в доме, я готова быть твоей кухаркой, ее кухаркой, из любви к тебе, я на все готова, на все, я всем пожертвую, - что ж? уж целый век я была мученица.
Бедная женщина, она не понимала, что каждое слово ее способно было резать как нож, что самая страстная любовь ее была отвратительным эгоизмом, что она не могла даже пожертвовать ничем, сама не оценивши наперед и не выставивши на вид всей великости жертвы.
Ни мать, ни сын не слыхали, как вновь зазвенел колокольчик и как вслед за тем вошел в гостиную Званинцев. Он остановился в дверях и, сложивши на груди руки, с немою, зловещею улыбкою смотрел на эту сцену.
Варвара Андреевна увидала его первая и с криком упала на диван, закрывши лицо руками.
Севский с скорбным, умоляющим выражением поднял на него глаза. Званинцев молча пожал его руку и, севши на кресла против него, закурил сигару.
- Дайте мне стакан чаю, Варвара Андреевна, - сказал он спокойно. Болезненная краска выступила на впалых щеках Севской, но она повиновалась ему, робко опуская глаза перед его холодным взглядом. Это. было нечто вроде сцен покойного фан Амбурга с гиенами.
- Когда ваша свадьба, Севский? - спросил он.
- Не знаю, - отвечал молодой человек, неподвижно уставивши глаза в пол.
- _Вероятно_, назначение дня зависит от вас, Варвара Андреевна, обратился Званинцев к матери, - пожалуйста, поторопитесь, чем скорее, тем лучше; Дмитрий Николаевич до свадьбы не способен ничего делать, а место помощника Воловского не может долго быть вакантно... Он мне это сам говорил.
- Когда же? - дрожащим голосом спросила Варвара Андреевна, не смея поднять глаз.
- Не знаю, когда хотите, - спокойно отвечал Званинцев.
- Через неделю, - с усилием сказала Севская, поднимаясь с дивана.
- Ровно через неделю? у нас сегодня вторник, кажется? - обратился Званинцев к молодому человеку.
Дмитрий молчал.
Варвара Андреевна вышла из гостиной.
Севский быстро поднял глаза на Званинцева.
- Иван Александрович, - сказал он, подавляя неприятное впечатление, которое всегда испытывал от его взгляда, - научите меня, что мне делать?
Званинцев улыбнулся.
- Вы знаете, мой милый, я никогда не даю советов, - сказал он холодно.
- Боже мой, боже мой - что ждет меня в будущем? - с отчаянием говорил про себя молодой человек, ходя по комнате.
- Что же? вы хотели жениться на Лидии, вы на ней женитесь, полунасмешливо начал Званинцев.
- Иван Александрович, - прервал его Севский, подходя к нему и взявши его руку, - сжальтесь надо мною... но что я говорю вам? к чему я говорю это вам, - продолжал он с отчаянием, - у вас нет сердца... или нет, нет, простите меня, я не знаю сам, что я говорю, вы мне сделали так много добра.
- Не я - обстоятельства.
- Ну, положим, положим так даже: вы не хотите моей благодарности, вам она оскорбительна... Но сжальтесь надо мною, что я должен делать?
- Ничего, кроме того, что вы можете.
Лицо Званинцева было спокойно, как облик сфинкса, - тщетно искали бы вы на нем хотя тени человеческого сочувствия.
Севский отступил с невольным ужасом и сел на кресла мрачный, бледный, как преступник, которому прочли приговор.
- Да, - сказал он наконец сухим, горячим тоном, - да, я знаю, что унизился до того, чтобы быть вам обязанным, что вы играли мной как ребенком.
- Я? - холодно прервал Званинцев, отряхивая сигару.
- Вы или обстоятельства, не все ли мне равно?.. Я уже подлец, довольно этого, - я ненавижу их, ненавижу вас... чего еще вам надобно?.. чтобы я был палачом?..
- Слушайте же, - тихо начал Званинцев, устремивши на него грозный, зловещий взгляд, - слушайте же, безумный, вы еще не все знаете, вы еще и не воображаете всех мук и пыток, которые ждут вас в будущем, вы еще не хотите верить, что каждое утро будет вам отравлено, что каждый вечер вы будете терзаться пыткой...
- О! - простонал молодой человек, сжимая голову руками.
- Вы забыли, что любовь не любовь, если она разделена, - продолжал Званинцев, - больше еще, вы забыли, что любовь делает свободного человека рабом, который повсюду волочит за собою свою цепь... вы забыли это все, - а я это знал и знаю.
- И что же?
- Всякому дано действовать по силам. Я отрекся действовать, - я предоставляю людей их собственному произволу. Чему устоять - то устоит, чему погибнуть - то погибнет.
И, взявши шляпу, Званинцев тихо вышел из комнаты...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пойдемте теперь со мною, читатель, в один из самых отдаленных переулков Литейной части, в низенький, наклонившийся немного набок домик, выкрашенный дикою краской, снабженный даже ставнями у окон, как будто нарочно для того, чтобы живее напоминать подобные же московские дома. Кругом его, тоже для большего сходства, пустыри и огороды, но в этих пустырях и огородах слышится не размашисто-заунывная песня русского человека, а несносный чухонский вой.
В этом домике жил Александр Иваныч Брага, приятель Севского, тот самый Александр Иванович, вследствие слов которого автор этого рассказа когда-то познакомился с Виталиным, о чем в свое время и в своем месте рассказывал своим читателям.
Комната, в которой жил Александр Иванович, была пуста и мала; все в ней дышало каким-то вечным приготовлением к путешествию, в ней не было ничего, кроме кушетки, стола подле нее и чемодана, который валялся в углу. Над кушеткою висела пара пистолетов; сам Александр Иваныч лежал на кушетке, в ермолке, прекрасно вышитой серебром по бархату, которой он не покидал никогда дома. Эта ермолка да чубук с бисерным чехлом пользовались особенной его привязанностью, хотя ермолка порядочно уже поистаскалась, а из чубука Александр Иваныч никогда не курил, предпочитая трубке сигару. Было ли это воспоминание о какой-нибудь хорошенькой кузине или подарок бедной обольщенной невинности - и когда и как подарены были, этот чехол и эта ермолка? в светлый ли праздник, вместе с поцелуем свежего, розовенького ротика, за семейным ли самоваром, с первой чашкой чаю, налитого миленькой девочкой с заспанными глазками, в день ли ангела, при страстной записке с орфографическими ошибками? Дело в том только, что чехол и ермолка были драгоценностями для моего приятеля, они с ним не расставались давно уже, с турецкого похода, в котором он служил волонтером и для которого он в первый раз покинул кров родимого украинского хутора. Зачем он его покинул? зачем не дал он овладеть собою лени и беспечности южного человека?
Александр Иванович лежал и читал, в десятый раз, кажется, письмо знакомого гвардейского офицера, делая карандашом на довольно широких полях почтового листка в четвертку остроумные замечания, вроде следующего, по поводу упоминания в письме _херсонского трактира_: "Херсонский, - отметил Александр Иваныч, - трактир вовсе не дурной - бильярт только крив немного", потом по поводу слова _спустил_ - хотел было спросить: "в коротенькую?" но, увидавши, что слово "спустил" было употреблено в другом отношении, только презрительно улыбнулся. Углубившись в чтение интересного письма, он и не видал, как отворилась дверь и как вошел к нему Севский.
- Здравствуйте, Александр Иваныч, - сказал ему молодой человек, - я вас насилу нашел.
-А, Дмитрий Николаич! Добро пожаловать! - весело приветствовал его Брага, спуская ноги с кушетки и приглашая Севского садиться... - Что это с вами, мой милый, вы так бледны, - продолжал он, смотря пристально на молодого человека, - уж не нужен ли я?
