- А ну, покажи эскиз, - сказал директор.
На большом листе ватмана было изображено золотое небо астрологов. По кругу знаки зодиака - затем созвездие Девы, Андромеда, Медведица Большая и Малая, еще что-то подобное же, а внизу два черных сфинкса и огромная триумфальная арка с Дворцовой площади. В арку въезжает трактор - наш обыкновенный ЧТЗ, и едет он прямо-таки в небо, в его золотые созвездия. Все это было нарисовано твердо, четко, с ясностью, красочностью и наглядностью учебных пособий. Но кроме этой ясности было в ватмане и кое-что иное, уже относящееся к искусству. Только художник мог изобразить такое глубокое таинственное небо. До того синее, что оно казалось черным, и до того глубокое, что звезды в нем действительно сверкали как бы из бесконечности, из разных точек ее. А ведь краски-то Калмыков употреблял самые обычные, простые, школьные, и все-таки получилось все: и бескрайность полотна, и огромность неба и сама вечность, выраженная в этих таинственных, слегка отливающих черным светом сфинксах. В дворцовую арку, альбомную, плакатную, запетую и затертую миллионными тиражами, въезжал рядовой трактор ЧТЗ, и за его рулем сидел парень в рабочей куртке. Все это разнородное, разномастное небесное и слишком земное, тот мир и этот были сведены в простую и ясную композицию. В ее четкости, нерасторжимости и естественности и выражалась, видимо, мысль художника.
- Это что же будет? - спросил директор. - Вход?
- Нет, - ответил художник, - для входа я сделал другой эскиз. А это стенная роспись.
- Так, - сказал директор. - Та-ак. Ну, хранитель, твое мнение?
Я пожал плечами.
- Все это, конечно, производит впечатление. Но уж очень необычайна сама композиция.
- Чем же? - ласково спросил художник.
- Так ведь это павильон "Наука и религия"? - сказал я. - Значит, откуда тут взялось звездное небо, понятно. Понятны, пожалуй, и сфинксы. Но вот трактор и эта арка...
- А через эту арку красногвардейцы шли на приступ Зимнего, - напомнил директор.
- И трактор как живой, - похвалил дед Середа. - На таком у меня внучок ездит. Только вот флажка нет.
Опять мы стояли, молчали и думали. Я понимал: эскиз директору явно нравится, но он чувствовал его необычность и боялся, не пострадает ли от этого доходчивость. Все ли поймут замысел художника.
- Ну, ну, высказывайся, - повернулся он ко мне. - Давай обсуждать.
- И пространство у вас какое-то странное, - сказал я. - Как бы не полностью разрешенное. Это не плоскость и не сфера. Вещи лишены перспективы, все они одновременны.
Калмыков вдруг остро взглянул на меня.
- Вот именно, - сказал он, - вот именно. Вы это очень хорошо подметили. Время тут я уничтожил, и... - он сделал паузу и выговорил ясно и точно. - Я нарушил тут равновесие углов и линий, а стоит их нарушить, как они станут удлиненными до бесконечности. Вы представляете себе, что такое точка?
Я представлял себе, что такое точка, но на всякий случай отрицательно покачал головой.
- Вот, - сказал он с глубоким удовлетворением, - один вы из всех известных мне людей сознались, что не знаете. Точка - есть нулевое состояние бесконечного количества концентрических кругов, из которых один под одним знаком распространяется вокруг круга, а другие под противоположным знаком распространяются от нулевого круга наружу. Точка может быть и с космос.
Он сказал, вернее, выпалил это одним духом и победно посмотрел на всех.
Но директор недовольно поморщился. Сейчас он понял: нет, до масс это не дойдет. Сложно.
- У нас это не пойдет, - сказал он коротко. - Трактор и арку уберите, а небо можете оставить. Но еще что-нибудь надо, на другие стены. Ну, суд над Галилеем. Битва динозавров. Не Бог сотворил человека, а человек Бога по образцу и подобию своему. Завтра зайдете ко мне, посмотрим вместе, подберем.
- Понятно. Будет сделано, - сказал художник и молча отошел к берегу Алма-Атинки. Там у него стоял мольберт, и уже собирались зеваки и ребята. А кто-то длинный и пьяный важно объяснял, что этого художника он хорошо знает, и он постоянно ходит в зеленых штанах, потому что у него такая вера.
Мы подошли к мольберту.
- Можно взглянуть? - спросил я.
Калмыков пожал плечами.
- Пожалуйста, - сказал он равнодушно, - только что смотреть? Ничего еще не закончено... Вот если бы вы зашли ко мне домой, я бы показал вам кое-что. - И вдруг обернулся ко мне. - Так может зайдете?
- Спасибо, - сказал я, - обязательно зайду. Дайте только адрес, сегодня же и зайду.
* * *
Через много лет я написал:
"Попал к нему я, однако, только через четверть века. Потому что в тот день как-то у меня не оказалось времени, а потом он уже и не звал к себе. А затем мы разъехались в разные стороны, и я совсем забыл о художнике Калмыкове. Знал только, что из театра он ушел на пенсию, получил однокомнатную квартиру где-то в микрорайоне (а раньше жил в самом здании оперы) и теперь живет один, питается молоком и кашей (он заядлый вегетарианец). Его часто видят на улицах. В прошлые мои приезды я тоже видел его раза три, но он на меня, как и на всех окружающих, никакого внимания не обращал, и поэтому я молча прошел мимо. Я заметил, что он похудел, пожелтел, что у него заострилось и старчески усохло лицо. И еще глубже прорезались у носа прямые глубокие морщины. "Лицо измятое, как бумажный рубль", - написал где-то Грин о таких лицах. А было на нем что-то уж совершенно невообразимое - балахон, шаровары с золотистыми лампасами, и на боку что-то вроде огромного бубна с вышитыми на нем языками разноцветного пламени. Ярко-красные, желтые, фиолетовые, багровые шелковые нитки. Он стоял около газетного киоска и покупал газеты. Великое множество газет, все газеты, какие только были у киоскера. Я вспомнил об этом, когда на третий день после смерти художника вошел в его комнату. Газет тут было великое множество. Из всех видов мебели он знал только пуфы, сделанные из связок газет. Больше ничего не было. Стол. На столе чайник, пара стаканов и все. Да и что ему надо было больше?
Из газетных вязок он составлял диваны, кресла, стулья для гостей, а на столе писал. И много писал!
На полу, рядом с газетами, лежали другие кипы - его бесконечные романы. Все под самыми хлесткими названиями - "Фабрика бумов" - 93 тетради; "Роман нашей эпохи" - 163 тетради; "Приятная усталость" - 103 тетради и еще множество, множество листов и тетрадей - "Тайна отеля Сюлли", "Тысяча композиций с атомонистическими отражателями", "Проблема Джинов" и тьма тьмущая всякой иной всячины (реестр, из которого я все это выписываю, называется "Приложение 3-е к акту по определению художественного и литературного наследства художника С. И. Калмыкова").
Все стеллажи были прямо-таки набиты гравюрами, акварелями, карандашными рисунками, фантастическими композициями, которые в течение полувека с 1916 по 1966 годы создал этот необычайный художник. Человек, всецело погруженный в мир своих сказок и всегда довольный своей судьбой.
"Загадка века.
Самый элегантный мужчина земного шара!
Величайший деятель наук и искусств.
Гений первого ранга междупланетной категории".
Так писал он о себе.
И предрекал:
"Я загоню в пузырек все Академии наук земного шара. Да, да, как ни странно, а это так и будет".
На этих пуфах ему снились раскрашенные сны и тогда, встав, он записывал в алфавитную книгу:
"Э". "Энное количество медведей, белых арктических, северных понесли меня в черных лакированных носилках! Бакстовские негры возглавляли шествие! Маленькие обезьяны-капуцины следовали за ними!"
"Я".
"Я видел анфилады зал, сверкающих разноцветными изразцами!"
"Я проходил по палатам, испещренным всякими знаками".
Да, в очень красивом и необычайном мире жил бывший художник-исполнитель Оперного театра имени Абая - Сергей Иванович Калмыков.
И вот тут, среди действительно блистающих изразцов лунных джазов, фей и кавалеров, я увидел на куске картона нечто совершенно иное - что-то мутное, перекрученное, вспененное, почти страшное. Посмотрел на дату, что-то вспомнил, что-то с чем-то связал и вдруг понял - у меня в руках именно то, что Калмыков писал четверть века назад в тот день нашего единственного с ним разговора. Крупными мазками белил, охры и берлинской лазури (так что ли называют эти краски художники?), Калмыков изобразил то место, где по мановению директора на берегу Алма-Атинки должен был возникнуть волшебный павильон "Наука и религия".
Глыбы, глыбины, мелкая цветастая галька, острый щебень, изрытый пологий берег, бурное пенистое течение с водоворотами и воронками - брызги и гул, а на самых больших глыбинах разлеглись люди в трусиках и жарятся под солнцем. Вот в солнце и заключалось все - его прямой луч все пронизывал, и все преображал, он подчеркивал объемы, лепил формы. И все предметы под его накалом излучали свое собственное сияние - жесткий, пронизывающий свет.
От этого солнца речонка, например, напоминала напрягшуюся руку с содранной кожей. Ясно видны пучки мускулов, белые и желтые бугры, застывшие в судорогах, перекрученные фасции. Картина так дисгармонична, что от нее рябит в глазах. Она утомляет своей напряженностью. Ведь такой вид не повесишь у себя в комнате. Но вот если его выставить в галерее, то сколько бы полотен ни висело там еще, вы обязательно остановитесь именно перед ним, перед этим напряженным, и мало на что похожим наброском. Конечно, постоите, посмотрите, да и пройдете мимо, может быть, еще и плечами пожмете: ну и нарисовал! Это что же, Алма-Атинка, что ли, наша такая?
