Еще за неделю до письменной работы по французскому языку весь 4-й класс сильно волновался. Особенно беспокоилась Зюнгейка Карач. По-французски она ровно ничего не знала, не могла и двух слов написать правильно на этом языке. А вдобавок ко всему она недавно «схватила» пару по русскому сочинению и, если то же повторится и по французскому языку, то, чего доброго, к концу года ее, Зюнгейку Карач, маленькую башкирку из вольных уфимских степей, не переведут в следующий класс.
Этого больше всего боялась Зюнгейка. Боялась отца, который, наверное, рассердится и будет бранить ее, а за ним и мать. И станет так стыдно Зюнгейке, так неловко смотреть в глаза им всем, а особенно крестному отцу, генералу, который вывез ее сюда из ее родимых степей и к которому она ходит в отпуск по праздникам и воскресеньям.
Впрочем, волнуется не одна Зюнгейка Карач, волнуется добрая половина класса. Monsieura Арнольда боятся больше всех других учителей. Он щедр на единицы, и ему ничего не стоит «срезать» на экзамене воспитанницу. Даже желчный Алексей Петрович Вадимов кажется ангелом доброты и кротости по сравнению с ним.
Маня Струева, Шура Августова, Копорьева, Глухова, Ворг и другие дрожат при одном напоминании о предстоящей письменной работе еще задолго до рокового дня.
И вот он наконец приблизился, этот роковой день.
Накануне его долго не ложились спать в дортуаре четвертого отделения. Пансионерки собирались в группы, тихо совещаясь о предстоявшем им завтра поражении.
А что поражение будет, в этом ни у кого из них не было ни малейшего сомнения.
Monsieur Арнольд казался все последнее время особенно сердитым и взыскательным.
— Совсем точно с цепи сорвался, — говорила на его счет Зюнгейка.
В этот вечер она казалась особенно взволнованной и кричала и суетилась больше других, пользуясь отсутствием классной дамы. Ии не было сейчас в дортуаре. Она присутствовала на одном из еженедельных заседаний, происходивших каждую среду в квартире начальницы. Присутствовали там все учителя, инспектор и классные дамы других отделений пансиона.
— Не знаю, что бы я дала, лишь бы получить французский ключ к завтрашней работе. Небось, Арнолька у себя в кармане его держит. Никакими силами его у него не извлечь, — сердито ворчала Зюнгейка, заплетая на ночь свои жесткие, черные, как смоль, непокорные волосы.
— А что, mesdames, что если закричать: «Пожар! Горим!» На весь пансион, благим матом. Вся конференция повскачет с мест, засуетится, замечется… А тут подкрасться к Арнольду и вытащить у него из кармана французскую тему перевода, — фантазировала Августова, блестя разгоревшимися глазками.
— Как бы не так, держи карман шире, — приближаясь к группе пансионерок, проговорила Таня Глухова, прищуривая на Шуру свои маленькие глазки, — наверное, французского перевода давно нет у Арнольда. Он передал его еще утром Георгию Семеновичу.
— Как? Уже? Ты все сочиняешь, Глухарь! Неправда! — послышались недоверчивые голоса.
— И совсем не сочиняю, — обиделась Таня. — Я отлично видела, как Арнольд передавал инспектору какой-то конвертик. И сейчас, я знаю наверное, тема уже в столе у инспектора. Надя сама говорила, что он кладет всегда ключ перевода в письменный стол.
— Надя говорила? Надежда… Копорьева?.. Правда? Да где же она? Позовите ее! Позовите Надю Копорьеву! — затараторили нетерпеливые девочки.
Красная, смущенная Надя предстала перед подругами, пряча за стеклами очков застенчивые глаза.
— Что вам надо от меня, mesdames? — осведомилась она.
— Ты знаешь, где лежит сейчас ключ к завтрашней работе? В письменном столе твоего отца? Да? — внезапно обрушивается на нее Шура Августова.
— Знаю… так что же?
И глаза под очками устремляют на говорившую удивленный взгляд. И не только одна Копорьева, но и все остальные пансионерки смотрят изумленно на Шуру. И в голове каждой из девочек мелькает одна и та же мысль:
— Неужели же? Неужели у этой отчаянной Августовой мелькнула мысль совершить дерзкий нечестный поступок?
Но почему же нечестный, однако? Разве сам Арнольд справедливо поступает, задавая такие ужасно трудные темы и мучая всех придирками и своим чрезмерным педантизмом. Ведь он назло им всем тиранит их этими невозможными письменными работами. И кому они нужны, эти работы, которые, кроме одних единиц, не приносят ничего?
И поэтому, когда Шура Августова с возбужденно горящими глазами подходит к Наде Копорьевой и шепотом говорит:
— Ты должна достать во что бы то ни стало у твоего отца тему перевода и дать нам ее, хотя бы на один только час, — ее словам уже никто не удивляется. Даже Ева Ларская, протестовавшая постоянно против всех «выпадов» такого рода и любившая оставаться одною при особом мнении, молчит на этот раз.
Арнольд давно скомпрометировал себя в глазах класса своей несправедливостью и жестокостью, и провести его хотя бы единый раз в жизни никто из девочек не считает за грех. И только по лицу одной Нади Копорьевой разливается ужас после того, как она узнает о намерении класса.
— Как хотите, mesdames, но я ни за что не полезу в стол отца и не стану выкрадывать тему, — говорит она дрожащим голосом, догадываясь сразу, какой услуги требует от нее Шура.
— Выкрадывать — какое громкое слово! Подумаешь тоже, — далеко не искренним смехом рассмеялась последняя. — Да разве это называется выкрасть, если взять на несколько минут тему с тем, чтобы переписать ее и снова положить обратно в стол?
— Но ведь…
— Безо всяких но, пожалуйста. Если сама не хочешь сделать этого, помоги, по крайней мере, классу. Или и этого не пожелаете сделать, достоуважаемая госпожа профессорша? — иронизирует Августова, и ее заячья губка презрительно оттопыривается.
— Решайся же, решайся! — кричит Наде Зюнгейка так громко, что на нее шикают со всех сторон.
— Нечего сказать, хорошее, однако, вы задумали дело, — говорит Маня Струева, оглядывая толпившихся и взволнованных девочек.
— Я с тобой согласна — дело неважное, — поддержала ее Катя.
— Ну вот, еще две святоши решили, так тому и быть, значит, — внезапно закипает гневом Зюнгейка, — а того не понимают, что самому Арнольду любо единицами сыпать… Одна единица, две единицы, три, четыре, много их, как снега зимою. Сколько звезд в небе, столько единиц у француза в журнале, — неожиданно нелепым, но образным сравнением под общий хохот заключает она.
— Оставь их, Зюнгейка, — презрительно машет в сторону Кати и Струевой руками Шура, — разве не видишь, сколько в них святости объявилось вдруг? Нашу Манечку с тех пор, как появилась Катечка, и узнать невозможно. За добродетельность ее живой на небо возьмут.
— Ну, пожалуйста, Августова, оставь их в покое, — неожиданно подняла голос Ева, — действительно, Струеву узнать нельзя с тех пор, как она раздружилась с тобою. И учится лучше, и ведет себя прекрасно, а когда и шалить случается совместно с Катей Баслановой, то никому от этих шалостей вреда нет. Между тем, как…
Но Еве пришлось замолчать, не докончив фразы.
— Не твое дело, — грубо оборвала ее Августова, — и нечего тут мне проповеди читать. Сама не лучше. Отовсюду повыгоняли. Уж молчи! Куда полезнее было бы, нежели нравоученьями-то заниматься, — сообща придумать, как нам раздобыть тему, хоть на полчаса.
— Шура права, давайте думать! — послышались отдельные голоса, и группа девочек сомкнулась вокруг Августовой, стараясь найти выход из неприятного положения и облегчить себе задачу на завтрашний день.
Надя Копорьева, Ева, Глухова, Зюнгейка находились тут же.
Только Катя и маленькая Струева оставались в стороне. Им как-то не по душе пришелся задуманный поступок. Впрочем, от класса они не могли да и не хотели отступать.
Это значило бы идти против правила товарищества, столь распространенного среди учащихся. И девочки прекрасно сознавали это.
Ночь… Пробило мерных одиннадцать ударов на стенных часах в коридоре, и снова наступила прежняя тишина. В маленькой, состоящей из трех комнат квартирке инспектора классов, находящейся тут же, в здании пансиона, царит та же ничем не нарушаемая тишина.
Сам Георгий Семенович еще не вернулся с затягивавшегося обычно до полуночи заседания.
Прислуга спит в крошечной кухне. Одна Надя, бодрствовавшая в этот поздний час, нервно шагает по гостиной с целой бурей в душе.
— Что же они так долго? Почему не идут?
Ее сердце стучит так громко, что девочке кажется, что она слышит его неровное сильное биение. Или это стучит маятник на часах?
В своем волнении Надя едва сознает действительность.
Уж скорее бы приходили! Скорее кончалась бы эта лютая мука ожидания!
Сама она категорически отказалась участвовать в похищении темы. Она не могла бы ни за что на свете обмануть своего любимого старенького отца. Но открыть дверь «тем», «отчаянным», Надя все же обещала после долгих колебаний и сделок с собственной совестью. Обещала также и указать им дорогу в отцовский кабинет.
