Не спасли, значит, ни багряница, ни корона, ни вера в божественное происхождение царской власти. У него оказалась кровь такого же цвета, как у всех, и шейные позвонки так же тонко хрустнули под тяжелым топором, как у любого из смертных.
Король улыбался, и, улыбаясь же, на него смотрел Халевин.
- Ах, ваше величество, ваше императорское величество, вы не зря умерли на эшафоте! Вы открыли широкую торную дорогу. Отныне трон и помост стоят рядом в сознании народном, и неизвестно, кто первым из государей европейских взойдет вслед за вами. Убивали императоров и раньше, но их душили, травили ядом, запарывали кинжалом. Вас же казнили публично. Казнь императора, - она уже вошла в сознание народа.
...Когда в комнату вошел слуга, он застал хозяина за странным занятием. Стоя на стуле, Халевин снимал со стены портреты, смотрел на них мельком и откладывал в сторону.
Огромная груда черных полотен в рамах и без рам валялась около стула.
Отдельно от других лежал портрет Екатерины II.
Слуга на минуту оглох от биения собственного сердца и остановился, глядя на барина.
Барин слез со стула и подошел к нему.
- Так вот какие дела, Мишка, - сказал он лукаво. - Были в чести графы, императоры, князья, а теперь видишь, какой им почет.
Мишка все еще ничего не понимал.
- Что ж ты смотришь? - спросил Халевин грубо. - Царствовали, сверкали, людей в гроб живыми загоняли, головы рубили, изобрели букли и колесование, пора и честь знать.
Он взял острый нож и аккуратно, крест-накрест перерезал сначала портрет Юлия Цезаря, потом Елизавету Английскую, потом лысого и бородатого герцога Альбу, потом отыскал в груде полотен какого-то мелкого немецкого князька с огромной звездой на камзоле и ловким движением ноги превратил портрет в клочья.
- Хорошо? - спросил он Мишку.
Мишка с наслаждением смотрел на него.
- Хорошо! - ответил он, глубоко вдыхая воздух. - Ах, как хорошо, сударь! Висели, царствовали, а теперь...
- Это еще не все, Мишка, - сказал Халевин с хитрой улыбкой и вдруг сел на корточки перед грудой портретов. - Мы их еще сейчас огню предадим. - И, схватив кусок полотна, он изо всей силы рванул его к себе. Полотно затрещало, он рванул еще и отбросил в сторону черную, глянцевитую тряпку.
- Рви, Мишка! - закричал он. - Рви, Мишка, чего смотришь!
И вот они сидели в комнате, резали на части и рвали тяжелые блестящие полотна.
- Мы им такой костер устроим, - говорил Халевин хрипло, - что небу жарко станет...
Как дрова, они относили портреты во двор охапками и приходили за новыми. Последним в комнате остался портрет Екатерины. Мишка поднял его, как образ, обеими руками.
- Последний, - сказал он, кряхтя. Халевин посмотрел на портрет прищурясь.
- Этот не надо, - сказал он задумчиво, - этот мы на память оставим. Мы на нем другой портрет нарисуем, прямо с натуры. Батюшка вверху, а матушка внизу. Петра на Екатерине. Вот и будет ладно. Мишка! - закричал он вдруг. Что же ты смотришь, тетеря, хватай их, бери в охапку, складывай один на другой.
И уж пылал костер, когда из комнаты прибежал Мишка с новым портретом.
- Этого что ж вы забыли, Иван Афанасьевич, - сказал он, поднимая небольшой поясной портрет без рамы.
Халевин посмотрел на портрет, прищурившись.
- А ты знаешь, кто это? - спросил он. Мишка покачал головой.
- Это сам государь Петр Федорович, - сказал Халевин.
Мишка отложил портрет в сторону.
- В мантии, со звездами, - сказал он с легким сожалением, - и в руке царская палка зажата. Значит, не трогать? Пускай себе висит?
Халевин вдруг взял портрет и бросил его в костер.
- Ничего, сгорит, как и все. Наш государь не такой, наш государь короны не носит, он короны вместе с головами сбрасывает. Да ты не бойся, Мишка, ты смотри, как он горит, инда искры сыплются.
Костер пылал.
II
Когда через час Халевин вышел из дому, было уж совсем светло.
Огромная толпа стояла на улице, люди молчаливо теснились на тротуаре. Халевин осмотрелся.
Бараньи шубы, овчинные полушубки, мохнатые шапки, нет больше ни камзолов, ни кружевных парижских шляпок, легких и сквозных, как морская пена, ни фраков с высокими воротниками, ни уродливых жабо. Работая обоими плечами, он протиснулся в глубь толпы.
Последние запоздавшие обозы покидали город. Их провожали без шуток и смеха, с безмолвным недоброжелательством .
Халевин поглядел на толпу. Ничего, еще пускают, хотя и не так охотно. А сколько здесь, раскрасневшихся лиц, горящих глаз, полуоткрытых ртов, как они жадно смотрят на отъезжающих.
Перепуганный протопоп протискивался через толпу.
Он работал локтями, но его пускали неохотно, а кто-то даже толкнул попа плечом, и он пошатнулся.
- Пустите, пустите, православные! - кричал он, отдуваясь. Он дошел до Халевина и схватил его за плечо.
- Ну, Иван Афанасьевич, - зашептал он, делая страшные глаза, - искал, искал начальство, с ног сбился, никого нет. Слава богу, что хоть вас нашел. Что же делать, что делать, голубчик? Войска-то ведь в город вступают. Деревни, слышно, сдались все. Через час-другой он здесь будет. А церкви...
- Что церкви? - спросил Халевин. Протопоп досадливо взмахнул рукой.
- Ах, господи, он же еще и спрашивает! Да когда победитель на коне белом въезжает, надлежит ведь ему по церковному чину славословие творить и в колокол звонить.
- Ах, вот вы про что, - улыбнулся Халевин и вдруг деловито сдвинул брови. - Ну, конечно, конечно. Чтобы во всех церквах и во все колокола. Чтоб такой мне трезвон был, как в духов день или на пасху. Вы в ответе.
- Вот, вот, - обрадовался протопоп, - я же это и говорю. Ведь кого первого за шиворот возьмут - протопопа. Встречать надо победителя, встречать, как в чине священном написано, так и надо.
Он вдруг схватил Халевина за край шубы.
- Так вы уж идите со мной, - сказал он. - Как вы теперь главное наше начальство.
Всю дорогу они молчали, и только у самой церкви протопоп снова схватил Халевина за рукав.
- А акафист? - спросил он испуганно, шепотом. - Тоже петь?
- И акафист, - сказал Халевин. - Акафист обязательно!
Протопоп помолчал.
- Ну, а как с поминанием о царском здравии? - спросил он вдруг. - То есть насчет Екатерины Алексеевны?
- Выбросить, - крикнул Халевин, - к черту выбросить, нет больше над нами императрицы Екатерины Алексеевны, нет над нами тех мучителей, кои кровь человеческую как воду проливают и братьев своих, по рождению им равных, рабами держат. - Он поднял кверху палец. - Ныне человечество, - сказал он, задыхаясь, - вновь возвращается в натуральное состояние свое.
- Так, так, - сказал протопоп, - значит, выбросить. А как насчет хлеба с солью? Самим ли нам его выносить или кого другого пошлете?
Халевин шел, убыстряя шаг. Протопоп бежал за ним, хватая его за руку.
Вошли в придел.
- Вы уж мне записочку дайте, - сказал протопоп просительно, - я человек маленький, этих дел не понимаю. Вы - наша голова, мы - ваши уды.
III
После этого началось то скопище Халевина с протопопом, протопопа со священником, священника с пономарем и пономаря с прихожанами, которое впоследствии инкриминировалось Халевину на допросе.
Первыми в комнату вошли купецкие старшины.
Старик и молодой.
Старик был бледен, но решителен. Войдя в дверь, он поклонился сначала протопопу, потом небрежно кивнул Халевину и остановился, прямой и строгий, держа руки по швам.
- Ну, здравствуйте, соколы, - сказал Халевин, осматривая их, здравствуйте, здравствуйте. Что так приуныли, али в торговле какая проруха?
- Проруха - дело наживное, - сказал старик. - Мы, как люди торговые, за прорухой не гонимся. Тут за свою голову сумленье берет. Своя голова на плечах не крепка.
Халевин подмигнул протопопу.
- Так вот он вам грехи отпустит, - сказал он весело. - Батюшка, отпустишь? Вон кумовья за свою голову болеют. Голова не пропадет, - сказал он строго, - была бы она умна, в этом все дело.
Купцы переглянулись.
- Да ведь не глупее Балахонцева, - сказал старик, - а вот он вчера скарб свой забрал, деньги в ящик, ящик на подводу, сам на лошадей, да в три кнута их. Сейчас догоняй - не догонишь.
- А кто поумнее - тот жен отправил, - сказал молодой. - Сам остался, а жену отправил.
- Надо будет, так догоним, - сказал беззаботно Халевин, не обращая никакого внимания на слова младшего. - Ну да наш батюшка не из гневливых, он, верно, и догонять не будет.
- Батюшка? - тихо переспросил старик. - Ох, смотри, не прошибись, сокол!
- Батюшка, - ответил, не сморгнув, Халевин, - а ты что, аль не веришь?
- Нам что, - холодно ответил старик. - Что нам не веровать, мы - люди торговые, мы ваших энтих делов не знаем. Нам что матушка, что батюшка, что горшок, что сковородка - одна честь, была бы голова на плечах да товар в балаганах, за всем остальным мы не гонимся. Это уж вы с батюшкой разрабатывайте, авось вам за это какой орден дадут. - Он широко махнул рукой.
- Так вот вы как? - сказал Халевин задумчиво.
