В конюшне раздаётся визг, стук – это Лысуха устраивается, лягает нашего смирного коня с грозным именем Ястреб.
Кольча-младший кричит:
– Я те, волчица ободранная!
И Лысуха усмиряется.
Дед ещё раз обходит сани, у которых связанные перетягой оглобли целятся в небо, пинает по завёрткам, бросает в одни сани вилы деревянные и железные, грабли, привязывает бастриги и в передок других саней вставляет звонкий топор, который я недавно лизнул и оставил на нем лафтак языка. Теперь уж лизать не буду.
Всё. Надо идти в избу. Кольча-младший обметает голиком катанки, ещё раз сморкается на сторону, и дед делает то же, а мы уже следом всё повторяем.
Ужинают сегодня рано и спать ложатся тоже рано. Нам спать ещё не хочется, но мы послушно лезем на печь. Я в который раз напоминаю:
– Не забудешь, дедушка?
– Не-е, – гудит он снизу.
Дед самый надёжный человек в этом доме. Он-то уж не обманет. Раз обещал взять по сено, значит, возьмёт.
Тихо в доме, только слышно, как ворочается на скрипучей деревянной кровати бабушка, которую донимают болезни. В горнице покуривает да покашливает Кольча-младший, не привыкший так рано ложиться, потому что по вечёркам бегает и домой приходит с петухами.
– Баб! – зову я.
Бабушка не откликается, но я-то слышу, что она не спит.
– Баб!
– Ну какого тебе дьявола?
– Ты катанки сушить положила в печку?
– Положила, положила, спи!
– И Алёшкины тоже?
– И Алёшкины. Спи!
Опять тишина. Окна закрыты ставнями, темнота в избе, как в подполье. Шуршат тараканы на печи, щекочут ноги.
– Баб!
Никакого ответа.
– Ба-аб!
– Я вот встану, я вот подымуся!..
– А ты варежки-то зашила?
– Утресь зашью, спите!
Алёшка не дышит, вникает в разговор и, хоть ничего услышать не может, всё же понимает, что я беспокоюсь о завтрашней поездке по сено. Он обнимает меня и давит мою шею крепко-крепко. Это он благодарит меня за все тревоги и хлопоты. И я не отталкиваю его. Если бы у него был язык, он сказал бы, а так – обнимает, жмёт, и всё тоже понятно. Но вот Алёшка глубоко вздохнул, и руки его разнялись, ослабели. Уснул Алёшка. Намаялся, набегался и уснул. А я ещё ворочаюсь, шуршу лучиной, подкладываю под подушку старые дедовы катанки, чтобы выше было, удобнее, и бабушка снова приглушённым шёпотом грозится:
– Ты будешь спать, окаянный!
Я затихаю. Думаю о Лысухе, о тёмной проруби. В глазах начинают мелькать ёлки, пихты – это дорога меж торосов по Енисею, это мы уже едем по сено, и кони трусят, пофыркивают, и сани скрипят мёрзлыми завёртками, и полозья повизгивают, и напевает что-то Кольча-младший. И всё бежит, бежит зимник по Енисею, потом по лесу, с горы на гору, с горы на гору.
По сено у нас ездят далеко. Покосов возле села нет. Наше село на самом берегу Енисея, среди увалов и скал. Покосы на Фокинской речке, на Малой и Большой Слизнёвке. А наш покос на Манской речке. Манская речка впадает в реку Ману, Мана в Енисей. Мы летом были с Алёшкой на покосе, ловили хариусов в речке, гребли сено, купались. Зимой мы на покосе никогда не были. Далеко и морозно. Какой он, покос, зимою? Кто там живёт? Зайцы живут. Лисы живут. И медведи живут. Они караулят наше сено и не пускают к нему диких коз. Если козы съедят зарод, что тогда останется корове? Но медведь их не пускает к зароду. Да и увезём мы сено. Сложим на сани в большой-большой воз, до неба, и увезём. Я буду сидеть на самом высоком возу, и Алёшка тоже. А дедушка и Кольча-младший будут идти сзади, курить, на лошадей покрикивать.
Мы едем по сено. Едем, едем, едем…
Бр-р-рам! – повалился я с воза, подскочил и головой об потолок – аж искры из глаз сыпанули.
Никакого воза нет.
Я на печке. Алёшка спит. Бабушка на кухне – по-деревенски в кутье – уронила пустую подойницу и ругает кошку. Всегда кошка во всём виновата.
Я с печи долой. Заглянул в горницу – кровать Кольчи-младшего накинута одеялом. Я на полати – деда нету. Глянул на вешалку – дох нету. И понял всё. И запел…
Бабушка занимается своими делами, гремит кринками и не слышит. Я прибавляю голосу. Никакого толку. Я лезу на печку и сердито толкаю Алёшку. Он с минуту бестолково смотрит на меня.
– Ме-ме-ме! – дразню я его, будто он виноват в том, что мы проспали.
И тогда Алёшка тоже ударяется в голос. А ревёт он протяжно, как бык: «Бу-бу-бу-у!»
– И-и, я вот вам поору! – наконец не выдерживает бабушка. – Ишь чего удумали! По сено ехать! Сопли-то к полозьям приморозите, кто отдирать будет?
– А зачем тогда сулили-и-и-и?
Алёшка тянет: «Бу-у-у-у!» – разговаривать-то он не умеет, поддерживает меня только рёвом. Бабушка снова не обращает на нас внимания. А у нас уж слёзы кончаются. Алёшкино «бу-у-у» звучит уже еле-еле.
Я высовываюсь из-за косяка середней:
– Зачем тогда сулили-и-и-и?…
– Ты это что же, на бабушку родную зубы выставляешь, а?
– Ничего-о-о-о!..
– Ступай стайку чистить и ори там.
– Не пойду-у-у!
– Как это не пойдёшь?
– Не пойду-у-у!
– Я вот тебе не пойду! – Бабушка хватает полотенце и вытягивает меня по спине.
Вконец обиженный и несчастный, я лезу обратно на печку и заворачиваюсь в старый полушубок.
– Трескать идите, обозники! – через некоторое время зовёт нас бабушка.
Я не отзываюсь. Алёшка трясёт меня за плечо. Я отбрасываю его руку. Пропадите все вы пропадом вместе со своей едой! Не стану есть, тогда узнаете!
– Я кому сказала – исть ступайте! – повышает голос бабушка. – У меня делов по завязку. А ну слазьте с печки! – И она бесцеремонно стаскивает с печки Алёшку, а потом и меня, мне ещё и тычка даёт вдобавок.
Мы нехотя усаживаемся за длинный, как нары, кухонный стол. Сегодня мужиков дома нет, и потому в середней не накрывают.
– А умываться кто будет? – спрашивает бабушка. – Ну вы у меня достукаетесь, вы у меня достукаетесь! – обещает она. – Эк ведь они, кровопивцы, урос развели! Шагом марш к рукомойнику!
Согнали сонную вялость ледяной водою, и веселее стало. Едим картошку в мундирах, парным молоком запиваем, и нас ещё нет-нет да и встряхивают угасающие всхлипы.
Бабушка, пригорюнившись, смотрит на нас:
– Дурачки вы, дурачки! Ещё наробитесь, ещё наездитесь. Какие ваши годы? Вот подрастёте – и по сено вас возьмут.
– На будущий год, да? – примирительно спрашиваю я у бабушки.
– На будущий год уж обязательно. На будущий год вы уж во какие большие будете!
Я показываю Алёшке палец и толкую, что в будущем году нас уж точно возьмут по сено, и он кивает головой.
Рад Алёшка, и я тоже рад. И мы весело бежим на улицу, убираем навоз из стайки, пехалом выталкиваем снег со двора, разметаем дорогу перед воротами. Мы готовимся встречать деда и Кольчу-младшего с сеном. Мы станем карабкаться на воз, таскать и утаптывать сено.
То-то потеха будет!
Бабушка отстряпалась, сунула нам по пирогу с капустой, загнала нас на печку и вымыла пол, вытрясла половики. И в доме стало свежо и светло.
Целый день бабушка была в хлопотах, будто перед праздником. И только после того как второй раз подоила корову, процедила молоко и на минуту присела возле окна, буднично сказала:
– Господи батюшко, умаялась-то как! – Тут же она поглядела в окно, озабоченно вскочила: – Ой, чего же мужиков-то долго нету? Уж ладно ли у них?
Она выбежала на улицу, поглядела-поглядела и вернулась:
– Нету! Ох, чует моё сердце нехорошее. Может, конь ногу повредил? Эта Лысуха, эта язва с гривой! Говорила, не брать её, уроса, так не послушались, взяли. Вот теперь и надсаживаются небось…
Так бабушка ворчала, строила догадки и то и дело выбегала на улицу. Потом у неё возникли новые дела, и она заставила нас сторожить на улице. Когда уже совсем завечерело, бабушка сделала окончательный вывод:
– Так я и знала! Так я и знала – эта Лысуха им очки вставит. Сколько я говорила старшему-то Кольче: «Не покупай эту кобылу, не покупай! У неё глаз-от как у ведьмы…» Так разве мать послушают? Ой, тошно мне, тошнёхонько!.. Ладно, если на Усть-Мане заночуют, а что как в лесу, в этакую-то стужу!.. Ребятишки! Вы какого дьявола спины на печи жарите? А ну ступайте на Енисей, поглядите… И сидят, и сидят! То домой не загонишь, а тут сидят…
Мы побежали на Енисей. Увидели обоз – тихий, мирный, усталый. Он поднимался по взвозу, к дому заезжих. А наших нет. Спросили обозников: не видели ли дедушку и Кольчу-младшего? Но обозники верховские, они ехали по другой стороне Енисея, по городской дороге, и не обратили внимания на деревенский зимник.
Бабушка встретила нас ещё в сенках:
– Ну?
– Нету. Не видать.
– Ой, тошно мне! Да что же это такое?
Она всплеснула руками, посеменила в горницу и у образов пала на колени:
– Мать Пресвятая Богородица! Пособи им сено довезти, не изувечь, не изурочь. И Лысуху, Лысуху усмири!..
В доме наступило отчаяние. Полное. Бабушка всплакнула в фартук. Мы было взялись поддержать её, но она прикрикнула на нас:
– А вы-то чего запели? Может, ещё и ничего такого нет! Может, просто задержались, воз завалился либо что. И нечего накаркивать беду!..
