ложками. Размеренный монотонный бросаемый грохот, резкий металло-керамический звон. Пузатые черные чаны вкуснейшего изобилия. Хватит всем. Каждой обедающей единице одинаково теплый суп, одинаковое количество застывающих капель на уже отпотевших сосисках. Сосисках! Да-да, в нашей столовой они есть. И треугольный резаный хлеб в количествах чрезмерных.
Лучшее время дня. Каждую ложку волшебного супа хотелось проглотить вместе с ложкой. Дожевывая вкусный обед, Вольф даже развалился на неудобном тонком стуле. Подцепив на вилку вторую сосиску и счастливо зажмурившись от ее пряного запаха, он додирижировал ею окончание арии из хрипло сопящего на стене маленького приемника.
Между столами тихо и мягко прошел Баландин. Он так же излучал радость и дарил ее и тут, и везде всем встречным, пока прогуливался по скелету, каждым зигзагом своего пути пересекая его далеко навылет. Нанизывая столовую на очередной свой сверкающий шампур, он еле сдержался, чтобы не похлопать солидного повара по животу, обтянутому белейшим халатом, и не спросить его: «А угадай-ка, милый, что я сегодня делаю». Никогда бы не догадался милый повар в милом беленьком колпачке.
Он с радостью заметил и Вольфа из бухгалтерии, одного на большой пустой правильный узор пустых квадратов столов. Баландин представил Вольфа не за этим, а за рабочим столом, и ему стало еще смешнее. Не зря он решил прогуляться через столовую, и очень довольный пошел дальше, как будто оставляя за спиной и все прочие учреждения, где глотались бутерброды, и пились чаи, где теперь одновременно все люди, жуя обед, говорят друг с другом и, жуя, смеются.
Однако Вольф был в том конце столовой не один. Невидимый у теневой стены сидел Сиропин. Он давно уже не ел, он давно уже смотрел на Вольфа. Сиропин в него всматривался не как другие немногочисленные присутствующие. По выражению лица и позе Вольфа он хотел понять, что тот делал у болота, а не почему он в нем не утонул. Вчера Сиропин был в том веселом толпешнике на пустыре скелета. Но ни на секунду Сиропин не поверил, что Вольф из бухгалтерии смешно лежит на дне болота.
К слову, потерянной загадкой остается то, почему не бросились спасать Вольфа, почему настолько чрезвычайное происшествие, как гибель человека, пусть и случайная, пусть и постороннего для многих человека, вернее, постороннего, конечно же, для всех Вольфа из бухгалтерии, все же не вызвало чрезвычайной реакции и решительных общих действий. Это явилось лишь забавным случаем, как будто прочтенным в газетенке. И даже тот самый единственный человек, который воспринимал этот случай чуть острее, Сиропин, который мусолил этот случай в своей голове дольше всех, который проявлял пусть не сочувствие, но хотя бы нервное любопытство, но и тот не пошевелил и пальцем, чтобы побудить попытки спасти Вольфа. Судьба послала Вольфу на спасение толпу ответственных людей, которые не только ничего не сделали, но и, конечно, забыли о нем в тот же вечер, как потом вообще об этом случае никогда не вспоминал никто.
Теперь же Сиропин незаметно косил на сидящего в центре столовой Вольфа, пытаясь поймать в его глазах злорадный блеск, неприкрытый намек, что тот всех опередил, завладел. Чем? Сиропин и себе не смог бы это объяснить. Но чем дольше смотрел он на Вольфа, тем больше росло в нем ревнивое чувство, что его идею могут украсть, то есть сделать то, на что он сам долго не решался, хотя догадался об этом первый. И пока он колеблется, раздумывает, молитвенно мусолит, готовится к своему высокому свершению, какой-нибудь недалекий человек, вроде Вольфа, может просто все испохабить, открыто подать пример, пустить все топчущее пошлое стадо на водопой, надругаться над таинством причастия, разрушить ритуальный смысл идеи Сиропина. А смысл этот заключался в бережном прикосновении к тайне этого чистого источника, этого дара людям, который все тут называют болотом.
Много дней уже до этого Сиропин пребывал в приподнятом утомляющем чувстве благоговения перед своей разгадкой того, что пребывало на виду у всех остальных, тех, кому не дано было приблизиться к пониманию чуда, которое находится под самым носом всех этих слепцов. И это всеобщее неведение давало ему необычайное чувство своей избранности. Это приподнятое состояние духа переполняло Сиропина уже многие дни, копило его вдохновение на осуществление высокой миссии обладания источником тайны.
Короче, он собирался напиться из этой лужи. Сиропин верил, что это изменит его и его жизнь необратимо. Что, возможно, он потеряет всякое сходство с собой нынешним, изменится в непонятную еще для него сторону. Что потом назад пути не будет. Он станет обладать могуществом или хотя бы отражением могущества, которое приведет его к славе вещей или проклятию, а может и к погибели. Он собственной волей избранник великой непостижимой силы, и от него зависит, выдержит ли он эту ношу. Лишь от него зависит, выберет ли он испытание сверх обычной человеческой доли.
Обходя свои ряды архива, он все чаще останавливался у полки под буквой … Б. Мысли о болоте обрели самостоятельную жизнь. Не возникало никакого желания, чтобы они исчезли. Сиропина раздражали суеверные слухи о болоте. Тем более, что болотом называть этот чистейший источник было крайне грубо. Он ежился, слушая все эти глупейшие россказни. Обидно было, что не тем все поражены в болоте; но одновременно он хотел, чтобы не был еще кто-то поражен. И тем более, чтобы поражался и вдохновлялся тем же самым, что и он.
Вся эта сопутствующая ересь убеждала Сиропина, что лишь он избран вдохновляющей догадкой. Но это длилось лишь до тех пор, пока не возникла эта червоточина, пока он не обнаружил внутри белого яблока этот окислившийся коричневый ход маленького жирного червяка. Вольфа из бухгалтерии.
Были знаки, и ведь они могли быть адресованы только Сиропину. На глазах разрастался в его архиве раздел по мелиорации. Именно на глазах. Эти шкафы были у самого входа в архив, и каждое утро, открывая свою дверь, Сиропин натыкался взглядом против воли на новые стеллажи с новыми папками проектов, новыми чертежами постройки каналов в засушливых степях.
Остановившись наугад у какого-нибудь нового шкафа, не дойдя до своего маленького стола, стоящего спиной к окну, Сиропин невольно сонно пролистывал эти прибывшие и уже кем-то расфасованные по полкам свежие пачки глубоко научных обоснований масштабных преобразований течений рек.
Он ничего в них не понимал, ни текста, ни формул. Но такое ва́ловое количество ровненько подшитой новой бумаги, расточимый ею свежий запах, делал его несомненно причастным ко всему потоку этих геологических преобразований, овеществленных в запахе свежайшей целлюлозы, распирающем весь огромный объем его рабочего места,
