- Очнись же, Никанор Степанович!
- В чем дело? Что случилось? - Возвышаев сел на диване, огляделся - в комнате горела настольная лампа, в окнах чернота, Чубуков весь в снегу.
- Беда! Веретье взбунтовалось, - сказал Чубуков, садясь на стул. Одевайтесь!
- Что? - Возвышаев глянул на карманные часы - он в брюках спал - было шесть часов утра. И заторопился: скинул одеяло, босым в два прыжка достиг порога, мигом натянул сапоги и, на ходу застегивая френч, натягивая бекешу, спрашивал:
- Подробности? Живо!
- Прибежал Доброхотов под утро к нам, в Гордеевский Совет. Говорит, что вечером пришли к ним в Веретье гордеевские мужики и рассказали, что их в колхоз загоняют. А завтра, мол, и за вас примутся. Ночью все Веретье взбудоражилось - бабы, старухи поднялись и пошли общественные кормушки ломать. Все переломали и доски выбросили на дорогу.
- Ну и черт с ними, с кормушками! Новые построим. Все равно проводите в двенадцать собрание. И собирайте семфонд, скот и все такое прочее.
- Не с кем проводить собрание-то! Мужики все сбежали.
- Куда? - рявкнул Возвышаев, проверяя барабан нагана.
- В лес.
Только теперь дошло до Возвышаева. Он обалдело поглядел на Чубукова, спрятал в карман наган и сказал:
- Соедините меня с районом. С милицией!
- Телефон не работает. Между Веретьем и Гордеевым столб повален, провода порваны. - На мрачном лице Чубукова застыла смертельная усталость.
- Так... Тогда я сам поеду.
- Езжайте в объезд, через мельницу. Гордеевым ехать не советую. Там тоже неспокойно.
- Так... Ясно... Семфонд собрали?
- Собрали. Наложили пятнадцать штрафов, провели десять конфискаций. Четверо оказали сопротивление. Взяли их под арест. В кладовой сидят. Может, выпустить? - Чубуков медлил, боялся сказать, что их могут освободить силой, потому смотрел себе под ноги.
- Ты чего, или боишься?
- Когда мужики всем миром подымаются, тут все может быть... Бывало, они нашего брата живьем закапывали.
- Не бойсь. Теперь земля мерзлая, - нервно усмехнулся Возвышаев. Сидите здесь, на агроучастке. Вы все вооружены, кто вас тронет? К вечеру привезу подкрепление. На десяти подводах. Всю милицию на ноги поставлю. К двадцатому февраля весь куст должен быть коллективизирован. Точка. Пошли запрягать.
Возвышаев задул лампу, и они вышли во двор.
14
Перед высоким резным крыльцом Кадыковых, на всем скаку осаженный ездоком, намертво остановился вороной риковский жеребец Голубчик.
Зиновий Тимофеевич глянул в окно, и сердце его тревожно екнуло: из санок вылезал сам Озимов в шинели и в серой каракулевой папахе. К чему бы это? Озимов по пустякам не приедет.
Кадыков в одной косоворотке выбежал в сени и, пожимая холодную могучую ладонь своего бывшего начальника, тревожно спросил:
- Что случилось, Федор Константинович?
- Пошли в избу! Ты чего, как пионер, чуть ли не без порток выбежал? Еще не хватает простудиться.
В избе чинно поздоровался с хозяйкой, но от угощения отказался и раздеваться не стал. Сняв папаху, сел на скамью возле стола, озабоченно спросил:
- Как у тебя с колхозом?
- Все в порядке. Вчера свели лошадей, инвентарь собрали. Коров пока держат на своих дворах.
- Кто проводил собрание?
- Прокурор Шатохин.
- И как он его проводил? Что говорил-то?
- Ничего особенного и не говорил. Собрались. Мужики молчат. А бабы зашумели: не надо нам колхоза! Мы, говорят, и так из лаптей не вылазим. Ухаров еще говорил. Я... Кузнец наш, Савелий. Агитировали. Мол, в колхозе легче - машины будут, налоги отменят. Ну и прочее... А потом встал Шатохин и объявил голосование: кто против колхоза, просил поднять руки. Ну, кто подымет руку? Он встал, шею вытянул, как гусь... Не токмо что лицо, ширинку видит у каждого. Молчат. Тогда он объявил всех колхозниками. И велел сводить лошадей. Кто откажется - под суд.
- И все спокойно?
- А чего ж? Кто не доволен - дома ругается. А на улице тишина и порядок.
- Н-да, дела. А я к тебе по нужде. В Красухине избили уполномоченного, нашего Зенина. Держат его на почте мужики, под охраной. А председатель Совета сбежал. Прошу тебя съездить туда, провести дознание и освободить его.
- Что ж, или во всей милиции не нашлось, кого послать туда? У нас самая горячая пора. Колхоз пока лишь на бумаге.
- Знаю, брат. Но некого больше послать. Выручай.
- Куда же все ваши подевались? Говорят, теперь еще и уполномоченный ГПУ есть?
- Станицын? Все выезжаем в полном составе в Гордеево. Там буза... Возвышаев кашу заварил, а нам ее расхлебывать. Ты вот что, надень форму. Оружие в порядке?
- Да, - кивнул Кадыков.
- Расследуешь там дело и вечером давай в Гордеево, на почту. Присоединишься к нам. Мы там заночуем, а может, и на несколько дней задержимся. Дело серьезное.
- А почему на почте?
- Узел связи охранять надо. И помещение просторное. Митинг там решили провести. Терраса высокая, что твоя трибуна. Приедут из Рязани. Авось все образуется.
- Ну что говорить? Раз надо - я поеду.
- Спасибо! - Озимое встал и пожал руку Кадыкову. - Формально я не имею права срывать тебя. Но сам понимаешь, посылать больше некого! Да и в Гордееве понадобишься.
- Об чем говорить! - Кадыков проводил Озимова и, возвратясь, крикнул с порога: - Нюра, сходи в кладовую и принеси мою портупею!..
А через час, наскоро пообедав, затянувши свою потертую милицейскую шинель широким желтым ремнем, в черной шапке со звездой на лбу, он лежал, откинувшись на бок, в похрустывающей кошеве, набитой до краев пахучим сеном, и лихо погонял рыжего, теперь уж не своего, а колхозного мерина.
Поехал низом, по тимофеевским лугам, на Желудевку, оттуда Касимовским трактом до самых мещерских лесов, а потом еще в сторону, в лесную глухомань. Дорожка дальняя, верст на двадцать пять протянулась, только-только к вечеру и добраться. За ночь нагулялась метель, и косые языки переметов то и дело укрывали дорогу. От мороза они загустели, уплотнились и глушили всякое движение. Сани вязли в них, как в песке; широкие копыта мерина, бухавшие и скрипевшие на открытой дороге, здесь становились неслышными, будто погружались в вату.
"Это ж надо, до чего дожили? За целый день ни одна подвода не прошла по дороге. Будто села вымерли и лошади все передохли, - думал Кадыков. - Ведь об эту пору, в сырную седмицу, на масленицу, бывало, стоном все стоит. А уж по дорогам-то и днем и ночью катания да гоньба - и на рысаках, в легких саночках, и на санях... А уж в гости не токмо что в одиночку - поездами ехали, с бубенцами под дугой, а то воркуны на хомутах, ленты в гривах; летят от села к селу с гиканьем, с песнями - гармошки во всю грудь: ливенки, хромки, а то саратовские, с колокольцами... Мать честная! Все сразу пропало, будто корова языком смахнула".
Поднявшись на высокие желудевские увалы, Кадыков увидел наконец людей; но странно, они шли и бежали не по дороге, а низиной, овражками, широким прогоном, обозначенным в снежном пространстве низкорослыми чахлыми кустиками, стравленными скотиной. Бежали кратчайшим путем от окрестных деревень - Платоновки, Ефремовки, Ухова - к своему бывшему волостному центру, огромному селу Желудевке, спадающему по косогорам в безбрежные просторы луговых угодий Прокоши. Шли и бежали кто с вилами, кто с багром, кто с топором. "Куда это они? Как на пожар", - подумал Кадыков.
Он привстал в санях и поглядел в сторону Желудевки - не горит ли где? В низком сером небе таяли редкие белесые дымки над заснеженными крышами домов. Глянул на далекую белую колокольню, откуда неслись частые удары колокола, и вдруг сразу понял: "Это ж набат! Е-мое... набат гудит!.." От этой жуткой догадки Кадыков зябко передернул плечами, натянул тулуп, валявшийся в ногах, огрел кнутом мерина и крупной, машистой рысью шибко поехал под уклон. Но с мужиками разминулся - они спустились вниз по оврагу и скрылись за поворотом. Подумалось на минуту: не свернуть ли в Желудевку? Но мысль эту, как не лишенную праздного любопытства, прогнал прочь.
На следующем перевале встретился со стариком. Он также бежал полем в лаптях, полушубок расстегнут. Борода на ветру летит, что твоя кудель, в руках топор, и голицы белые с раструбом, по локоть. Здоровый старик мерина сшибет с дороги.
- Здорово, отец! - сказал Кадыков, натягивая вожжи. - Куда бежишь?
- Ты ай не слышишь? Набат гудет. Сзывает!
- Зачем?
- Бить, сынок, бить...
- Да кого бить-то?
- А это уж кто под руку попадет. Вчерась веретьевские кормушки поломали. Таперика мы бегим ломать сатанинскую затею. Не то завтра всех лошадей и коров наших сведут.
- А вдруг задавите кого? Ведь грех же... А то еще посадят!
- Эх, сынок! На миру и смерть красна. Раз созывают в набат - надо итить, дело божеское.
- Ну, садись, подвезу. Я мимо Желудевки поеду.
- Нет, нет. Я тороплюсь. Христос с тобой! - и побежал.
"Да, вот такому деду попадешься в руки - так натерпишься муки, подумал Кадыков, провожая глазами этого былинного Микулу Селяниновича, сменившего деревянную сошку на боевой топор. - Кажись, довели мы русского мужика до смоляного кипения. Кабы красного петуха не пустили. Все села пожгут..."
