— Так до свидания, Елена Ильинишна; только, право, вы меня очень напугали.
— Смейтесь, смейтесь! — раздалось ему вслед.
Он был как-то особенно возбужден неожиданным оборотом разговора с "собратом по литературе". Ему не за что было внутренне подсмеиваться над девицей Гущевой. Напротив, она повела разговор с такой смесью искренности и легкой насмешки, что впечатление осталось, и почему-то такое, которое заставило Луку Ивановича при входе в гостиную немного подобраться, точно будто он хотел решить тут же вопрос, как вести ему себя: "с преднамерением", как он говорил Елене Ильинишне, или так, отдаваясь течению, ничего не боясь и ничего не добиваясь по вопросу «исправления» m-me Патера.
Он остановился в дверях. Фигуру хозяйки заслоняла другая широкая фигура военного, даже сзади очень знакомая ему. "Кто же бы это такой?" — тотчас же спросил он себя.
Гость в эту минуту наклонился и целовал руку, собираясь уходить.
— Только не ускользайте, как в последнюю среду, — говорил он голосом, заставившим Луку Ивановича покраснеть.
Говорил генерал Крафт.
— Да вы меня узнаете всегда, генерал. Хотите, я совсем без маски явлюсь; я уже раз так была, просто с двойным кружевным вуалем — гораздо лучше дышится.
— Я все всегда узнаю с первого взгляда, — произносил генерал с солидной сладостью; — но вы исчезаете… порхнете по зале — и вас больше нет, и надо долго-долго ходить, пока найдешь вас в каком-нибудь tкte-à-tкte, в амбразуре окна.
Все это он выговорил, стоя задом к двери.
— До свидания, до свидания! — повторила m-me Патера своим игривым звуком, который уже начинал слегка раздражать Луку Ивановича. — Ах, ваша беседа кончилась? — крикнула она ему, немного привставая.
Генерал круто повернулся на каблуке и не только удивленно поглядел на Луку Ивановича, но даже попятился.
— Хоть и немного поздно, но позвольте вас познакомить, — начала m-me Патера.
— Этого не нужно, — брезгливо отозвался генерал, — я давно имею удовольствие знать господина Присыпкина.
— И я также, — весело ответил ему Лука Иванович, с каким-то особым удальством во взгляде и положении всего корпуса.
— Да? — удивленно переспросила m-me Патера и совсем приподнялась.
— Имею удовольствие, — повторил генерал, не подавая руки Луке Ивановичу, — он лишь слегка нагнул свое туловище.
Лука Иванович отвернул от него голову и тут только заметил, что на том месте, которое он занимал до ухода в столовую, помещалась новая мужская фигура, но уже не военная. Это был еще очень молодой человек, русый, с круглой бородкой французской формы, волнистыми, густыми волосами, несколько унылым обликом лица и темными, красивыми, глубокими глазами. Блеск их резко противоречил общей сонливости выражения этого гостя. Его туалет говорил о непринужденности вкусов: вместо визитного сюртука на нем мешковато сидел бархатный пиджак темно-пепельного цвета. В руках держал он меховую кунью шапку.
Генерал уже давно скрылся за портьерой, а все трое еще молчали.
— Вы знаете Крафта? — первая начала m-me Патера. — Вот чего я не ожидала.
— Даже работал на него чуть не три года, — ответил Лука Иванович, не зная, куда ему примоститься.
— Работали? Как работали?
— Как обыкновенно работают: он делал заказы, а я поставлял исписанную бумагу.
— И, кажется, не особенно вы с ним…
— Ладите, хотите вы сказать? Я как раз сегодня попросил расчета.
— Вы это сказали, точно прислуга… да я и понять не могу: каким это образом Крафт мог быть вашим…
Она не находила слова.
— Патроном?
— Ну да, он — просто генерал.
— Да вы его как знаете? — игривее спросил Лука Иванович.
— По маскарадам только; он — преуморительный… одни русские немцы бывают такие смешные, когда они желают нравиться.
— Стало, вы не воображали, что он, в некотором роде — письменный генерал?
— Нисколько!..
Лука Иванович все еще не садился. Глаза его опять обратились в сторону молодого человека в бархатном пиджаке. M-me Патера обернулась в том же направлении.
— M-r Пахоменко! — крикнула она молчаливому гостю. — Вы взяли место m-r Присыпкина.
— Помилуйте, — стыдливо перебил ее Лука Иванович, — кресел здесь довольно.
— Вот вас, господа, можно перезнакомить не потому только, что так делается… Один — писатель, другой — художник.
Художник, не меняя своего унылого выражения, поклонился Луке Ивановичу, но ничего при этом не сказал.
— Живописец? — полюбопытствовал Лука Иванович.
— Скульптор, — ответила за художника хозяйка, — у нас это — редкость. Да оно и удобнее для малороссийской натуры: можно ведь двадцать лет стукать по одному куску мрамора… не правда ли, Виктор Павлыч?
Виктор Павлыч хмуро, но добродушно улыбнулся и опять-таки промолчал. Луке Ивановичу не трудно было тотчас же сообразить, что m-me Патера гораздо ближе с ним, чем с своими военными посетителями, что она с ним даже совсем не церемонится.
— Надеюсь, — продолжала она, — что теперь никого уж не будет сегодня, и у меня есть час свободного времени.
— А потом? — спросил Лука Иванович.
— Потом я еду кататься.
— Так не прикажете ли сейчас же удалиться?
— Зачем это? Мы с вами двух слов еще не сказали, я никакого особенного туалета делать не буду. Виктор Павлыч!
Глубокие глаза малоросса уставились на нее.
— А ваша академия?
— Ничего, стоит, — ответил он грудным, тоже хмурым тенором.
— Знаю, что стоит на Васильевском острову. А кто мне обещал третьего дня сидеть в мастерской с десяти до четырех?
— Вероятно, я обещал.
— А здесь — разве мастерская? Вы ни на что не похожи с вашей ленью! Ей-богу, это постыдно!.. Я не хочу быть вашей сообщницей, — слышите! — не хочу иметь на совести то, что вы, сидя у меня, теряете драгоценное время.
— Слушаю.
— И не двигаетесь с места!
— Позвольте хоть папироску выкурить.
— И папироски не позволяю! Отправляйтесь, отправляйтесь и знайте, что по утрам вас принимать не будут!
— А когда же вечером? — нерешительно и даже застенчиво выговорил скульптор.
— Когда застанете меня.
Гость на этот раз повиновался, встал, не разгибая понурой головы, и медленно, как провинившийся школьник, подошел к m-me Патера.
— Сердитесь на меня сколько вам угодно, — утешала его она ласковой улыбкой и подала руку.
Он ее только пожал, но поцеловать, как другие посетители, не решился. Также медленно выходил он из салона. На пороге обернулся, поклонился Луке Ивановичу и сказал чуть слышно:
— Прощайте!..
Его провожал громкий и раскатистый смех хозяйки.
— Уф! — звучно вздохнула она и жестом руки пригласила Луку Ивановича сесть поближе.
Он сел и ждал, что она скажет.
— Насилу-то! — выговорила она также выразительно.
— Очень уж диктаторски поступили, — заметил Лука Иванович.
— Он — еще мальчик.
— Ну, не очень-то.
— Пускай учится.
— А те уж учены… как князь?
— С тех ничего больше и не спросится!.. Но забудемте всех их: что нам до них за дело, m-r Присыпкин!.. Я все вас зову так, по-светски; но мне это не нравится: вас ведь зовут по-русски — Лука Иваныч?
— Совершенно верно, — ответил он, чувствуя, что какое-то приятное щекотание начинает обволакивать все его существо.
— И вы меня не зовите m-me Патера.
— А как же прикажете?
— Юлия Федоровна.
— Так, разумеется, будет приятнее.
— Какая досада, что так мало остается у нас времени!
— На Невском уже ждут всадники? — смело подшутил Лука Иванович.
— Вон вы какой, — не лучше Елены. Не мне одной, и вам нельзя у нас по целым дням засиживаться; ведь вы — трудовой человек.
Она так выговорила последнюю фразу, точно хотела сказать: "вы думали, я не умею выражаться по-вашему — и ошиблись".
— Я уже вам сказал, Юлия Федоровна, что попросил расчета или, вот как рабочие говорят на фабриках: зашабашил.
— Вы совсем прекращаете всякую работу, не будете больше писать?
— Буду, когда мне захочется, но из литературных поденщиков хочу выйти!
Игривая улыбка внезапно сошла с ярких губ Юлии Федоровны.
— Растолкуйте мне, пожалуйста, я не совсем понимаю… у вас это вырвалось с такой горечью…
— Извините, я не хотел вам изливаться, а так вышло. Дело, впрочем, самое немудрое: мне вот уже чуть не под сорок лет, больше десяти лет я печатаюсь, имею право желать какой-нибудь прочности, какой-нибудь гарантии своему труду, готов всегда сделать что-нибудь порядочное, если не крупное и не талантливое — а дошел до того, что мне моя поденщина стала… омерзительна!..
Все это Лука Иванович выговорил довольно стремительно, но как будто против своей воли, точно кто толкал из него слова. В лице он старался удержать свое обыденное выражение юмора, а тон выходил горячий и действительно с оттенком душевной горечи.
