Василий Брусянин - Дом на костях

— Только, пожалуйста, чтобы ни одной копейки из этих денег не давать на общее хозяйство, — строгим тоном говорил дедушка.

— И не подумаю! — насмешливо выкрикивала мама.

Я не жил в нашем старом доме, когда умерла мама.

В год её смерти я жил в Петербурге, числился студентом университета, но наукой мало занимался. Я сидел в тюрьме, когда умерла моя мать, а об её смерти я узнал месяца три спустя, когда меня выслали в Вологодскую губернию. В ссылке я получил от отца письмо и узнал о смерти матери.

Я никогда не расстаюсь с этим письмом, оно страшное, это письмо отца. Вот оно, дьявольское послание, написанное любящей рукой близкого мне человека:

„Лёня, не удивляюсь, что ты в ссылке, не удивлялся, когда ты был в тюрьме. Пошёл в стан рискующих собственной свободой и жизнью, так уж и не бойся ни железных решёток, ни глуши отдалённых губерний… Может быть, я и рад, что всё это с тобою случилось. Когда-то, ведь, и я сиживал в тюрьме, и за то же, за что ты сослан. Я освинел, опустился, как видишь, а ты там, может быть, и страдаешь, но, если бы ты знал, как нужны человеку страдания, чтобы он не терял образа человека… Ну, да ничего, терпи!.. Всё это хорошо, береги в себе образ человеческий и не будь похож на меня с образом свиным… Или вот, как твоя почтенная матушка… Умерла она 30 сентября, чтобы ей пусто было, проклятой!.. Можешь проклинать меня за это непочтительное отношение к близкому тебе человеку, но выслушай… Выслушай, что она сделала со мною и со всеми нами. Десять лет она носила деньги в банк, и я, дурак, её не проверял ни разу… Дело, разумеется, не в деньгах, ты знаешь, как я ценю их, а дело в той лжи, которой она опутала себя… Деньги все целы, и их накопилось тысяч двадцать… И знаешь ты, что она сделала? Она вкладывала их на имя Емельяна Иваныча Полесьина. Был у нас в городе такой актёр, под фамилией Струнского играл он. Ты теперь уже не мальчик, и я буду говорить открыто. Струнский, он же Полесьин, был любовником твоей матери. Слышишь — любовником!.. Как теперь оказалось, она всё время переписывалась с ним. У неё в комоде я нашёл после смерти целую пачку писем Полесьина. Прочёл я некоторые эти письма, и о, ужас! Ужас!.. Он, мерзавец, всё время обирал твою мать. Есть письма, в которых он упрекал Клавдию Ивановну в том, что она ему мало выслала… Слышишь ты, Лёня, что он делал: он жил на её счёт… нет, на мой счёт, чёрт возьми!.. Хороша была и она, если могла любить… или там чёрт её знает что… могла любить этакую гадость!.. Заклинаю тебя, найди этого Струнского и вызови его на дуэль!.. Нет, впрочем, на дуэли с негодяями не дерутся… Ты просто возьми и убей его. Если сам не сможешь, найди его адрес и сообщи мне, а я уже расправлюсь с ним. Трудно мне двинуться с места, я совсем обалдел: пью беспросыпно… Нет, ты подумай только, что она со мной сделала! Когда она была больна, я примирился с ней. Когда умерла, я как баба кислая ревел у неё на груди. А вышло вон что: она притворялась, обманывала меня. О деньгах и об её переписке я узнал уже после её похорон. Подумай, что только вышло. Что же я могу сделать, чтобы отомстить ей? Что? Чем я могу опьянить мою возмущённую душу? На ком я могу сорвать мою злобу?.. Только бы кровью её я мог утолить жажду моего возмущения! Но теперь уже поздно об этом думать. Черви съели её проклятое, греховное тело. В нём нет крови… Нет крови, которую я хотел бы высосать до капли. Пойми же мой ужас“…

Мне страшно перечитывать это письмо. Силюсь забыть его содержание, хочу уничтожить его и не могу. Оно мне кажется написанным кровью моего отца, и, если я его уничтожу, я превращу в пламень и дым кровь моего отца. Я не могу решиться на такое отцеубийство. Сожгу я письмо, написанное кровью моего отца, и кровь его возопиет ко мне. И снова отец проснётся из своего вечного сна, придёт на землю и снова будет жаждать крови матери. Зачем поднимать из могилы эту страшную загробную вражду… Упокой, Господи, их души, если ты есть, мой Бог, моё утешение…

И вот представляется мне, что отец мой жил только для того, чтобы оставить мне это страшное письмо. Но стоило ли жить для этого, если это страшное письмо бесполезно и мне?

А отца моего родила его мать, моя бабушка, а у бабушки был отец купец Дулин. Ужели и они все жили… и предки купца Дулина жили только для того, чтобы мне, последнему из двух родов, осталось даже и мне-то ненужное письмо моего отца?.. Какая во всём этом комедия жизни, пошлая комедия!..

Строился на человеческих или на каких-то там костях дом-особняк купца Дулина и строился для того, чтобы какой-то отец написал какому-то сыну ненужное письмо…

Пусть даже та нелепая легенда о том, что будто дом моего прадеда построен на костях человеческих — вздорная легенда невежественной черни… Но спрошу я: „Какой смысл был убивать тех волов, коров, лошадей, собак, кошек, на костях которых построен дом? Для чего лилась кровь невинных животных?“ И я понимаю теперь рассуждения нашего старого конюха Евдокима. Он понимал, что крови много полито в землю, на которой стоит и до сих пор наш бывший дом. Он чувствовал эту кровь и так сентиментально говорил о той твёрдой травке, что росла из крови. Он чувствовал кровь и болел за то живое, что было принесено в жертву… Кому?.. Для чего?..

Не всё ли равно, кому, для чего?.. Всё равно не ответишь на эти вопросы, а, стало быть, о чём же и рассуждать?..

Мне важно только моё самосознание, а я твёрдо верю, что люди нелепо живут, если строят свою жизнь на костях других, как мой прадед построил свой дом на костях… Пусть неизвестно, на чьих костях построен этот дом, важно, что он взгромождён на чьих-то костях. Чья-то кровь пролилась прежде, чем воздвигнуть дом.

И делалось всё это только для того, чтобы от двух родов — дворянского и купеческого — остался никуда не годный писец городской управы, служащий за тридцать пять рублей в месяц уже тридцать лет.

А умру я, и ничего от двух родов не останется. Прекратится, исчезнет с земли кровь двух родов. Останется от меня, мёртвого, гнилой труп, а потом черви в могиле объедят меня, съедят всё, что есть во мне мягкого и съедобного, и останутся только одни кости. Конечно, никто на моих костях не построит дом, потому что они останутся в земле на глубине трёх аршинов. Разве потом только, через десятки веков, когда люди сожрут и этот трёхаршинный слой земли, и истлевший гроб мой обнаружится, может быть, тогда люди будущего и на моих костях будут строить какой-нибудь железный или алюминиевый дом… Может быть, это и случится, и тогда я могу предсказать, что великий закон человеческой несправедливости вечен, и нет сил изменить его или подчинить гуманному закону, ради которого люди теперь жертвуют своей жизнью.

Но скажу я: если бесполезно строить дома на костях, то не менее бесполезно отдавать себя работе ради какого-то гуманитарного закона, который также никогда не будет претворившимся в жизнь.

Будь что будет… О себе я скажу, что со спокойной совестью получу чистую отставку из своей городской управы и спокойно уйду в богадельню имени моего прадеда.

1916