Марды убивали стражей и тащили в темноту что подвернется. Преследовать их? Кто догонит природных детей гор, найдет их среди недоступных круч, каменных завалов и осыпей, в тайных пещерах?..
Жизненный путь - все равно, что горная тропа. Он богат подъемами, спусками и поворотами, он проходит и по ровному цветущему лугу, и по краю черной пропасти. На нем встречаются и свои леопарды, свои гиены, свои марды. На нем нетрудно сломать шею, как и на горной тропе.
Поэтому сказано: "Прежде чем оставить эту сторону гор, старайся узнать, каково на этой стороне. Прежде чем начинать подъем, подумай о спуске. Не карабкайся на перевал, не проверив, крепки ли у тебя башмаки. Сначала оглянись на долину, потом уже лезь на вершину".
Куруш не оглянулся.
Добравшись до Ниссайи - до пыльной душной Ниссайи, выстроенной из глины в северных предгорьях Дахского хребта, Куруш остановился у Раносбата. Караван двинулся дальше на восток. Через оазис Оха к Маргу. От Марга к великой Аранхе.
Солнце находилось уже в созвездии Тельца. Короткая Туранская весна пришла к концу. Лучи, изливающиеся с угнетающе безоблачного неба потоками расплавленной меди, выжгли на глинистых и щебнистых полях зонты и полые стебли высоких, в полкопья, светлых ферул, и знойный, как бы подогретый в котле, тугой ветер погнал их по пустыне, заставляя крутиться в низинах и прыгать через гребни дюн.
Испарилась влага обширных луж. На их месте раскинулась гладь ровных и твердых, точно каменный пол, обнаженных пространств, пока еще не успевших растрескаться от жары. Волчок, с необыкновенной силой запущенный с краю, крутился бы целый день по поверхности этих площадей, не встретив никакого препятствия - ни былинки, ни камешка.
Пустыня. Персы - народ в большинстве оседлый, давно сменивший кочевые повозки на постоянные жилища у рек - в страхе глядели на голую равнину. Дивились изредка попадавшимся в пути дахским и сакским шатрам. Изумленно спрашивали себя, как могут жить люди в столь диких, унылых, негодных местах. Должно быть, птица тоже не в силах понять, почему рыба не захлебнется в воде. Чужеземцев брала оторопь, охватывала жуть.
Спору нет, немало чахлых степей и плоскогорьев со скудной растительностью и на родине персов, но разве сравнишь их с чудовищно широким, гигантским до ужаса, невероятным размахом этих красных пространств, открытых солнцу и ветру?
Не от них ли тягучи и горестны, как плач, песни обитателей пустыни, не от них ли их мечтательность хмельная, тоскливый бродяжий дух, храбрость напропалую, упорство и жестокость.
Еще более поразила южан Аранха - река бешеная, необузданная и строптивая, как дикая кобылица.
Река без постоянного русла, бурно текущая в рыхлых берегах, яростно бросающаяся то влево, то вправо, злобно грызущая и жадно глотающая обрывы.
Река - стрела, что летит со скоростью пяти локтей в мгновение ока, река с густой рыжей водой: процеди сквозь пальцы кувшин аранхской воды на ладони останется полная горсть песка.
Река - дракон, что мчится, разогнавшись на обледенелых высотах Памира, с ревом и шумом на северо-запад и стремительно пересекает край пустынь, чтоб поскорей нырнуть в ярко-лазурную чашу самого синего в мире моря Вурукарта.
Нигде на свете нет подобных рек.
У Аранхи персам встретился небольшой отряд всадников в черных бараньих шапках, огромных, точно котлы.
Слух о том, что из Марга движется к реке большой караван, причем не хорезмийский, не сугдский, - те привычны, немало их пограбили отчаянные наездники Черных песков, - а какой-то новый, с запада, птицей облетел пустыню уже несколько дней назад.
Толпы темных бродяг, отбившихся от своих племен или изгнанных за преступления из родных общин, потянулись к караванной дороге, как волчьи стаи к пастушьей тропе.
Тут стало известно, что у купца охрана велика и крепка, а караван не просто караван, а посольство царя Куруша к Томруз. У охотников до легкой наживы улетучился боевой пыл. Персидское войско - близко, в Марге. Саки - еще ближе, за рекой. Опасно связываться и с теми, и с другими. Ну их. Шайки рассыпались вдоль берега в поисках иной поживы. Одна из них и наскочила нечаянно на персидский караван.
Завидев конников в пестрых юбках, люди в мохнатых шапках повернули лошадей и поспешно скрылись за дюной.
- Саки, наверное, уже перебрались к северу, - сказал проводник-маргуш, смолоду ходивший в Хорезм и Сугду. - Надо спросить у этих язычников, где сейчас Томруз.
- Как спросить, когда они удрали? - досадливо пожал круглыми плечами Гау-Барува.
- Вернутся, - уверенно заявил проводник. - Приглядываются пока. Мы их не видим - они нас видят. Хитрецы.
Убедившись, что за ними никто не гонится, дахи опять выросли на бархане. Маргуш как-то по-особому помахал рукою:
- Эй, други! Сюда.
Разбойники посовещались и медленно тронулись к каравану. Проводник, Утана и Гау-Барува двинули коней навстречу. Дахи остановились. От шайки отделился бродяга с курчавой бородой до глаз. Злой и настороженный, он приблизился, крадучись по-рысьи и опасливо поглядывая на чужаков, шагов на пятнадцать и мягко придержал лошадь.
- Успех и удача! - улыбнулся проводник.
Дах что-то прохрипел в ответ и неразборчиво.
- Скажи, брат, где нынче становище доброй Томруз.
Темнолицый кочевник сверкнул глазами и резко ткнул рукой в полуночную сторону.
- Хайеле-хо! - крикнул он грубо и отрывисто, будто двукратно гавкнул и закончил, тонко и странно привизгнув на звуке "и": - И-и-и-хо!..
Туземец повернул коня и ускакал. Бледный Утана посмотрел на Гау-Баруву и вздохнул сдавленно:
- Уху-ху. Каковы они, а? Не дай бог, если...
Он умолк и покачал головой.
- Испугался, купец? Кого укусила гадюка, тот пестрой веревки страшится. Бродяга-то сам труслив, как суслик молодой! Не видишь разве? Гау-Барува кинул вслед торопливо удалявшемуся кочевнику пренебрежительный взгляд.
- Труслив? Не знаю. Ты подъехал бы к ним один, как он подъехал к нам?.. Бойся их, Гау-Барува! Бойся их.
После совета Спаргапа редко, лишь ночью, показывался в становище.
Бродил по барханам, охотился. Надо сказать, охотился он удачно, добывал немало степных антилоп - больших, горбоносых и маленьких, похожих на коз. Поэтому никто не упрекал сына Томруз за безделье, за то, что ушел с пастбищ, от лошадей. Делай, что можешь, что тебе по душе - лишь бы вносил свою долю в припасы для родового котла.
И Томруз не досаждала сыну назиданиями. Не до разговоров ей было сейчас - прибавилось у женщины забот, не один сын теперь у матери, а тысячи сыновей. Некогда посидеть у костра, пошить, посудачить, потрепать шерсть, языком потрепать в кругу подруг. Не то что язык почесать - волосы расчесать некогда.
Как ни отказывалась - навязали ей саки белую кошму! Не потому отказывалась, что не хотела, ленилась послужить сакам аранхским - доверие вызывало человеческую гордость: заметили, отличили, - а потому, что боялась, сможет ли, как надо, родичам послужить.
С восхода до заката разбирала Томруз жалобы и тяжбы, а после заката до полуночи ездила из стана в стан, от шатра к шатру, сама выведывала, кому хорошо, кому плохо живется. Где тут разговаривать со Спаргапой.
Да и не ладился у них разговор. Стоило Томруз, улучив подходящий миг, подать голос, как сын, словно черепаха - в панцирь, прятался в непробиваемую волну отчужденного молчания. Мать не обижалась.
"Пусть перебесится, отойдет, - думала она. - Рано или поздно Райада выветрится из сердца Спаргапы. Остынет, успокоится сын - вернется ко мне".
А Хугава? Хугаве долго не удавалось встретиться со Спаргапой - тот избегал стрелка, как и всех сородичей. Увиделись случайно при перекочевке.
- Мир и благополучие, - тепло поздоровался Хугава. Он соскучился по юнцу - сильно привязался к нему после смерти Наутара.
Спаргапа сдержанно кивнул.
- Как живешь?
- Так себе.
- Почему ты сердишься на меня? - мягко посетовал Хугава. - Сам же просил, чтоб я кричал за тебя на совете.
- Я не сержусь, - ответил Спар, скорей равнодушно, чем сухо.
Табунщик насторожился. Не было раньше этого безразличия у пылкого Спаргапы. Он изменился. Но в чем? Остепенился? Нет. В нем появилось что-то чужое, непонятное Хугаве.
- Так мы с тобой и не постреляли ни разу, - огорченно заметил табунщик.
- Стреляй себе знай, - зевнул Спаргапа, думая о каких-то своих делах. - Я и без фазанов обойдусь. Довольно и того, что могу за триста шагов пробить насквозь антилопу. И - человека, если понадобится.
В ленивом голосе друга пастух уловил скрытую жестокость. Не полудетскую, быстро угасающую злость, а зрелую, беспощадную жестокость оскорбленно замкнувшегося человека.
- Ух, какой ты стал, - растерянно, почти с испугом, пробормотал Хугава, отодвигаясь.
- Какой? - Спаргапа выжидательно прищурил недобрый глаз.
Видно он и сам чувствовал в себе перемену. Но не было похоже, чтоб сын Томруз тайно гордился, любовался ею, приятно для себя преувеличивая эту перемену, вполусерьез играя мрачного изгоя, как делал бы на его месте любой другой обиженный юнец. Прежнего Спаргапу украли. Перед Хугавой стоял хмурый иноземец, незнакомый и опасный.
