- Хорошо. Можно я пива возьму? - нерешительно спросила она, робея в этой компании даже более обыкновенного.
Страдзинский, скиксовав, негромко ругнулся и, пока Илья кружил вокруг стола, вдумчиво делая выбор между двумя равно безнадежными шарами, протащил взгляд по залу.
Люба примостилась на краешке дивана, рядом со Светой и напротив Бори.
Страдзинский слегка порадовался, избежав необходимости играть бильярд под гнетом тоскующей преданности, но в то же время он стеснялся ее, чувствуя какую-то нелепую и раздражительную ответственность за неуверенную бесцветность речи, за забитую безжизненность движений. Будь Люба хорошенькой хохотушкой или тупой и молчаливой красоткой - это было бы много уместней и:
"В конце-концов, Тонька, вообще, своего мужа-бычару сюда приволокла. Но только один раз", - успел подумать Рома, разворачиваясь на стук удара.
Шар, лениво и неохотно переваливаясь, достиг наконец лузы, где замер на мгновение, и, все же решившись, рухнул последним доворотом вниз.
- Не, ты видел!? Каков?!
- Хорош, - искренне отозвался Страдзинский, берясь за веревочную сетку.
- Погоди, - Илья со щегольским хрустом отправил в ту же лузу второй шар.
Затем он промахнулся, оставив биток в удобной позиции. Рома, почти не целясь, хлестко ударил - шар, зайдя, казалось бы, в лузу, вдруг закрутился, встав безнадежной подставкой.
- What's the fuck!? - вопросил Страдзинский, протягивая длинные гневные пальцы к выщербленному шару с полустертой восьмеркойё.
Илья хмыкнул, но вежливо промолчал, отправляя совместно с "ёвосьмеркой" в лузу биток.
- Кто выигрывает? - необыкновенно аристократическим тоном поинтересовалась Светлана.
- Я бы на твоем месте, Рома, в покер сегодня не играла, многозначительно сказала она, пока Страдзинский устанавливал очередной, пятый уже, шар.
- Ничего, будет и на нашей улице праздник, - решительно ответил он, но не угадал.
Партия катилась бесславному завершению, когда Страдзинский снова бросил взгляд в угол, обнаружив изумившую его сцену: Боря с выражением глубочайшего интереса слушал Любу, что-то неправдоподобно оживленно рассказывающую.
"Клеит он ее, что ли?.. - с сомнением подумал Рома, - да нет, не может быть.
Несет, небось, какой-нибудь бред, а Борька, гад, развлекается".
Рассчитавшись за партию, Страдзинский подошел к столику, где Люба, судя по всему, близилась к пику своей захватывающей истории: ":и тут Наташка", - услышал Рома, подходя к столу.
- И как она? - перебил он, усаживаясь за стол.
- Кто?
- Ну, Наташка.
- А ты ее знаешь? - радостно удивилась Люба.
- Да нет, но все равно интересно.
Люба негромко рассмеялась, а Боря только приподнял левый уголок губ миллиметра на три, не больше.
- Так чего дальше-то было? - спросил он.
Люба продолжила увлекательное повествование о том, как она с подружкой ходила на какую-то дискотеку, а потом оказалось, что автобусы уже не ходят, и они: словом, надо было обладать болезненным чувством юмора, чтобы найти в этом потоке тоскливостей хоть самое захудалое развлечение, однако Боря был, казалось, искренне увлечен.
Но даже не это поразило Страдзинского, а то как Боря слушал: не было обычного секундного всполоха улыбки, захватывающего все его лицо, становившееся совершенно детским, не гоготал он раскатистым цинизмом, не кривил губы привычным сарказмом, не было и откровенной скуки:- нет! Он слушал увлеченно и поощряюще, улыбаясь открыто и дружелюбно, даже, пожалуй, чересчур открыто и увлеченно.
Страдзинский повел глазами по бару - Илья обучал Свету игре в бильярд, она кокетничала, и то и другое длилось уже не первый год с равным отсутствием успехов, бутылки за Диминой спиной загадочно подмигивали дробящимся светом ламп.
Это могло стать ответом, но Боря светился довольно убедительной трезвостью, да и вообще алкогольные аберрации были ему не свойственны.
Тем временем Люба привела к финалу свой волнующий эпос, и Страдзинский, отчаявшись разрешить загадку, поймал ее взгляд (без особого труда, надо сказать)
и показал бровями на выход из бара, она, на секунду задумавшись, не понимая, затем все же сообразила, о чем идет речь, и прикрыла, соглашаясь, глаза.
- Мы скоро придем, - бросил Рома, отрываясь от дивана.
XVII
В ванной взятого на прокат номера бился об пластиковую занавеску душ.
Страдзинский, аккуратно нацепив на лезвие "Жиллета" пластиковый колпачок, начал расчесывать мокрые волосы, но, вдруг отложив в сторону гребень, отдернул занавеску и шагнул в фаянсовое корытце.
- Ты ко мне? - спросил она.
Он, не ответив, впился в ее губы и повел рукой по влажной, дышащий свежестью груди, потом, надавив Любе на плече, опустил ее на колени.
Страдзинский увидел, что вода, обильно катясь по его животу, попадает ей в рот, но отодвинулся еще глубже под струи душа, тысячей радостных иголок хлещущих по его плечам. Влажная и грохочущая пелена застлала красным его глаза, и Страдзинский, обхватив Любин затылок, сильными движениями прижимал ее голову все ближе к белой полоске паха.
Желтый огонь безабажурной лампы раскололся надвое в прорезавших пелену трещинах, и он с восторгом ощутил, как она давится, задыхаясь. Спустя минуту или две, когда возбуждение стало медленно уменьшаться, Страдзинский поднял и развернул ее одним движением.
Потом, надавив, наклоняя, в спину, так, чтобы она оперлась об голубоватый кафель, вошел в нее грубым движением - Люба вскрикнула от боли, но он продолжил двигаться, нанизывая ее резкими движениями, и с каждыми разом болезненные всхлипы смягчались, переходя в выдохи наслаждения.
Ееё затылок в мокрых и сплетенных волосах, ритмично поднимаясь и опускаясь, то закрывал, то снова открывал ему квадратик плитки со сколотым уголком.
"На! На!" - беззвучно кричал он, кусая пересохшие губы.
XVIII
В ту ночь прошел дождь - размашистый и самоуверенный летний ливень, и его миролюбивое постукивание наполняло комнату убаюкивающим спокойствием. К утру распогодилось, и лужи под яркими солнцем засверкали поддельным брильянтом.
Страдзинский, помахивающий пакетом со скопившимся у него внезапно многочисленным Любиным скарбом, с интересом поглядывая на легкомысленное и прозрачное облако, расплескавшееся на полгоризонта, сказал:
- Давай не пойдем в "Поплавок" - меня уже тошнит от пельменей и мяса по-милански.
- Конечно, - согласилась она, - жалко у тебя плита сломалась, а то бы я готовила.
- Ты любишь готовить? - поинтересовался Рома, праздно любопытствуя.
- Да нет: но для тебя б готовила, - решительно завершила она нерешительно начатую фразу.
Страдзинский сморщился, но не сильно и скрытым от нее профилем.
Пройдясь миниатюрным торнадо по универсаму, они зашли в парк, возле одного из пустующих теперь санаториев, примостившись на скамейке под пышным тополем.
Страдзинский ничего не ел со вчерашнего дня, и от этого все становилось необыкновенно вкусным. Он отламывал нежно-желтый сыр, сопровождая его куском еще теплого батона, соблазнительно хрустящего поджаристой коркой, тут же присасывался к пластиковому пакетику сметаны и жадно вгрызался в сочную колбасную плоть, заливая ее соком. Пить из литрового пакета было неудобно, и две тёемные виноградные струйки побежали по его подбородку.
Ему казалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее, а, может быть, и не казалось:
Рома лёег на скамейку, подложив под голову Любины колени, вытащил из нагрудного кармана пачку "Винстона" и с наслаждением закурил. Солнце ласкало высунувшиеся из шорт ноги, сытость наполняла тело приятной тяжестью, и невыразимо вкусен был дым первой утренней сигареты.
"Хорошо-то как: - подумал он, расплываясь младенческой улыбкой, - до чего же немного надо человеку для счастья - есть, когда голоден, закурить после завтрака, положить голову на колени ласковой бабы: а остальное: деньги, тёетки, успех, что это, в сущности? Тлен, чепуха, и больше ничего: - пройдясь по глубокомысленным банальностям, Страдзинский перекинулся вдруг к другому: а ведь, пожалуй, ни одна женщина меня так не любила, то есть они любили, конечно (мимолетный пробег по закоулкам сознания принес неприятное сомнение в собственной категоричности), но не вполне меня ныне существующего Рому Страдзинского, а какого-то иллюзорно похожего на него парня с другой причёеской или другим чувством юмора, без склонности к ночному покеру и коньяку или, наоборот, со склонностью к загородным прогулкам".
Свежесть мысли так поразила Страдзинского, что он, стараясь быть абсолютно последовательным и честным с собой, развил ее до конца. Результат, как обычно бывает при абсолютной последовательности и честности, оказался совершенно невозможным.
Страдзинский торопливо сбежал от всей этой толстовщины в функциональный комфорт реалистического подхода.
"В самом деле, - убеждал он себя, - положим, первые полгода она будет носить меня на руках, но ведь потом, когда эйфория слегка поутихнет, мне придется жить с абсолютно незнакомой женщиной. Я же понятия не имею, какая она без всей этой розово-романтической требухи. Да и не в этом суть:"
