-- Если и дальше будете распределять квартиры по блату, то и сам горком взлетит. Без милосердия...
По этому слову и разыскали Голядкина. "Милосердие..." Голядкинское словечко. Никто его больше не произносит. По всей Волге. Забылось...
Хотели парня тут же взять -- Москва запретила. Рабочие горкомы не взрывают. Вообще никакого взрыва не было. Все это обывательские слухи. Так и квалифицировать... Кого-то даже из партии исключили, выдавал себя за очевидца, дурак!.. Тогда Голядкину стали "клеить" чужое убийство. Нераскрытое. Однако сразу не взяли... Ушел Голядкин, ночью, по льду Волги...
Услыхал Павел об этом, дух перехватило. "Почерк тот же... Одна, видать, банда..." Взял Голядкина к себе, от всех уберег... И потом долго думал об этом... "Власть у нас, как болото. Заглотнет мигом. Чмок, и нет человека. Опоры, надежды -- никакой. Страшное болото. Чаруса..."
И главное, почерк один. Что в Сочи, что в Кинешме... Чего стесняться в своем отечестве...
Ноги обо что-то ударились. Печурка дополнительная. Из фары сделал Голядкин. "Одно слово, русский умелец!.. И горком взорвет, и в тундре согреется..."
Поглядел перед собой, сбоку. Даже прутики не торчат из-под снега. "Болота, страшные болота... Чмокнет, и все..."
Страшно ревут дизеля. А колеса едва проворачиваются в вязкой приболоти.
Плывут машины. Одна за другой. Кого танковый тягач подтянет, кого "Ураганы". Этим хоть бы что. Звери.
С "Волчьей пасти" тормозить бесполезно. Только Павел умел. Прицеп занесло. Выкрутил в сторону занесенного трайлера. Потом в другую... Так и спустился к ручью -- змейкой...
Девяносто километров шли двое суток. Речек, речушек форсировали -считать устали.
Казалось, не будет конца склизкой желтоватой приболоти. Примороженной топи, на которую ступишь -- страх берет. Трясины без дна. До самого Баренцева моря они. Весь Север, почитай, как блюдо с грязью. И, поди ж ты, газ как раз под этим блюдом. Отыскал Полянский.
Хлебают газовики полной ложкой. И с шоферами делятся.
К ночи припуржило. Дорогу не схватило морозцем, лишь занесло. Белое страшное болото.
Перед самой кабиной лес. Точно заросла дорога. А телеграфный столб дорогу перебежал, как заяц-беляк.
"Все. Уснешь".
Вывалился из кабины, натер снегом лицо, и снова как свеженький.
Никто не роптал. Будто обычный это рейс. Как всегда. Только дед Никифор вздохнул тяжело:
-- Рвемся на промысел, будто там в снегу поллитровка зарыта.
Павел усмехнулся устало. Старик, известно, как пригреется, так философствует. Удержу нет. В отеле "Факел", где впервые с ним познакомился, ему, бывало, чекушку подносили. Чтоб высказался, куда идем и где сядем...
-- ...Человек, гляжу, чистый ребенок. Вылез из трясины, не утоп -счастливый. Трайлером не придавило -- счастливый. Из тюряги вырвался -счастливый. Россия, скажу тебе, -- страна счастия... Все, как один, счастливые... -- Но и сам он, судя по его добродушному ворчанию, испытывал почти удовлетворение. До Печоры, считай, дотащились. Полдела сделано...
Никифор смахнул с газетки в ладонь хлебные крошки, кинул в рот и мгновенно заснул.
"Покемарили" шоферы в кабинах часика два, и вперед. Ждать нельзя: вот-вот тронется Печора.
Теперь все вверх и вверх. Повороты с подъемом. Пятьдесят два слепых поворота до промысла. Давно подсчитаны. Ночью, вроде, лучше. Фары видны. Качаются навстречь. Перемигнулись, и дальше.
...Ночью и погиб Сашок.
Перед самым рассветом вернул его Павел на "Ураган". На полчасика подремать. Из-за поворота выскочил лесовоз. Без огней. Увидел колонну, к обочине прижался. Лесины торчали в разные стороны. Растрясло.
Сашок дремал в левой кабине. Работал Степа Шарафутдинов, в правой. Один рулил Шарафутдинов. Почти всю дорогу. Измучился без смены: Сашок-то на "Колхиде" больных подменял. А погодка... Мокреть. Снег с дождем.
Фары "Урагана" били красным светом. И круто откинувшаяся лесина тоже была красновато-светлой.
Шарафутдинов объехал лесовозку стороной, учен уж! А нижнего, торчком, бревна не заметил. Бревно пробило левую кабину до мотора; смяло Сашка.
Решили хоронить Сашка на обратном пути.
На Степу Шарафутдинова смотреть было страшно. Ушел в фургон, к слесарям, плачет навзрыд. Дружками были. В тундру ходили вдвоем. На охоту, вроде. А больше -- о жизни поговорить. Вдали от чужого уха.
За руль "Урагана" пришлось сесть Павлу. Так и пошел вперед "Ураган", ревя, звеня прицепом, с пробитой, развороченной, словно снарядом, левой кабиной, в которой лежал у задней стенки погибший водитель. Веселый Сашок.
...Лежневка началась -- Печора близко. Видать, и тут страшенное болото, трясина.
У самого берега зимник оборвался, вильнул вбок, как отпрянувший зверь. Похоже, утопили одну-две машины и, ничего не попишешь, отвернули. Это бывает. Размолотят основной зимник -- плетут вокруг него петли.
Скоро спуск. Зачастили разбитые разметанные бревна. Как после обстрела. Гуцулы проложили дорогу, плотогоны, бревно клали, скрепляли железными скобами, проволокой. По всем правилам. Да, видать, сколько ни мости, трайлер пройдет -- разворотит лежневку страшнее снаряда.
Пришлось остановиться, собрать бревна, кое-как скрепить. И -- дальше.
Наконец, спустились к Печоре. Затормозил Павел, сошел покурить, болезненно морщась: "Сашок-Сашок!"... Оглядел подкатывающие цистерны. Как из боя вышли. Бамперов почти ни у кого. Ни спереди, ни сзади. С мясом вырваны. Половина машин без крыльев. Чернеют запалыми боками.
На вагончике дорожного мастера, у самого спуска, горит паровозный прожектор, и в его желтоватом свете угадываются очертания гигантского табора на колесах. Чего тут только нет! И бульдозеры, и экскаваторы, и вагончики с надписью "Мингазстрой", и спецмашины для буровых, и бензовозки.
Все в инее. Белым-бело. Экскаваторы с поднятыми стрелами, точно белые руки, простертые к небу. В мольбе. Свистит ледяной печорский ветер. Моли -не моли...
Голядкин огляделся и присвистнул:
-- Машин пятьсот нагнали, как в Ташкенте...
-- Там земля разверзлась, -- отозвался из темноты дед Никифор. -- А тут что? Кто трясет? Заболотного бы сюда. Да посадить на переднюю машину. С пастушьим рожком. Вот я им врежу когда-никогда на партсобрании... -- И он выматерился с ожесточением.
На дорожном мастере -- башлык до бровей. Рот прикрыт концами башлыка. Мастер поднял глаза на Павла Власьева и сказал сорванным голосом, почти прокричал:
-- Не пущу! -- Достал из кармана брезентового плаща замызганный справочник, ткнул пальцем в графу: -- Вот, здесь, толщина льда... так? А тут допустимый вес...
Павел Власьев молчал, и дорожный мастер, не предвидя ничего хорошего, кинулся в свою будку, схватил трубку радиотелефона. -- Але! Але!!! -прохрипело оттуда. Радиотелефон молчал. -- Але! -- простонали в будке. -Але-э-э!..
Дорожный мастер выглянул снова, хлопнув дощатой дверью.
-- Айда-те к Печоре! -- пробасил Павел.
-- Или я ее не видел?!
-- Ну!
Вернувшись к будке, мастер поднялся к крыше по приставной лесенке, повернул паровозный прожектор в сторону реки. Осветил развороченную, с торчавшими бревнами, лежневку, крутой бревенчатый спуск.
Переправа на реке горбом. Нарастили лед, побросав на него лесин, хворосту, сучьев. Сверху заморозили. Искрится лед под желтым лучом прожектора.
Пошли, скользя и взмахивая руками, к широким, в обломках льда, лункам. Мастер опустил в ближнюю железный щуп. Полметра лед, всего-навсего. Да и то лишь на переправе.
-- Тончает лед. Тает час от часу...
Павел не ответил, глядел с тоской на скрытый во тьме противоположный берег. До него метров триста...
Вдали светляком горел, а то вдруг вздымался вверх, как атомный гриб, газовый факел. Конденсат горел. Чистый бензин... День и ночь горел...
Ох, повидал их!.. Где копоть, как в Ухте, где чистое голубоватое пламя. Рев, свист. Давление-то пластовое. Атмосфер 270... Пламя от трубы отрывается метра на три...
Говорят, американцы подсчитали: в минуту сгорает 20 долларов... Богато живем!..
Усмехнулся Паша и почувствовал: не может глаз оторвать от дальнего, бесновавшегося в ночи факела...
Давно, когда Руси угрожала опасность, сторожевые посты на вышках, в горах, зажигали факелы, и так, цепочкой огней, от огня к огню, бежала, говорят, по Руси весть о смертельной опасности -- Мамай идет! Чингис наступает!
А сейчас, движешься поездом вдоль городов и шахт, лежишь ли полярной ночью возле Чебьюшки, что вьется по Ухте, подъезжаешь ли, как нынче, к Вуктылу, горят над городами и промыслами газовые, нефтяные, конденсатные факелы; по всей Руси горят. Красный, черный, тревожащий огонь, от города к городу, от завода к заводу оповещает о смертельной опасности. Злее Мамая. Коварнее Чингиса. Разруха идет. Бесхозяйственность...
Самую землю сжигают. Российскую землю. Без пользы людям.
"Что они делают, когда в Москве планы составляют -- кино смотрят?! Скважину -- бурить, а трубопровода -- не строить... Гады!.. Вот судить кого народным судом...
