И чем больше было слов, тем ближе становилось главное... О котором он забыл... Нет, все это время помнил... А еще он помнил страх, и сейчас два этих слова как бы воссоединились в одном, имя которому - Нино! А он, вместо того, чтобы броситься ее искать и прижать к своей груди, тратит время на какое-то дерьмо, у которого нет даже имени, а всего лишь номер, и который посмел умереть не в тот час и не в том месте... Значит, его Нино где-то здесь, возможно, в соседней комнате, в какой-то из трех совершенно одинаковых спален, с одинаково подрезанными шторами (чтобы никто не мог за ними спрятаться), с одинаковыми коврами и зеркалами, которые раньше спасали от одиночества, но в последнее время приказали снять, чтобы не мерещились призраки...
Даже свет в этих спальнях включался и выключался одновременно (как в тюрьме), чтобы никто не догадался, в какой из них Он.
26.
Свою Нино он нашел в ванной. На ней не было лица. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Трясущимися губами пыталась что-то выговорить, но он смог лишь разобрать: "Я убила... Я убила... Я..."
На розовом мраморе раковины он заметил отброшенную заколку - золотую ящерку. Острая игла предупреждающе торчала вверх. С предельной осторожностью ввернул ее в безопасное ложе и спрятал в карман подальше с глаз. Главная улика. Теперь он сам главная улика. Нино уже ни при чем. Вывел ее, как больную, в спальню, усадил в кресло. Бросился искать что-то выпить. Но дверцы массивного буфета-шкафа резной работы были по-хозяйски заперты. Вспомнил о ключах - целая связка больших и маленьких ключиков, с которыми "старик" не расставался. Какая-то мысль заставила метнуться в кабинет и, не обращая внимания на Саркисова и Надорая, он обыскал у лежащего карманы. Ключей не было. Чего, впрочем, и следовало ожидать. "Старик" не доверял никому, даже своему двойнику. Снова вернулся в спальню и с помощью ножа вскрыл одну дверцу. Извлек похожую на старинный кувшин, оплетенную серебром, бутылку. Попробовал тут же ее открыть и только сейчас заметил маленький серебряный замочек. От бешенства чуть было не запустил бутылкой в шкаф. Грязно выругался, путая русские слова с менгрельскими. Сорвал ножом замочек вместе с петлей. Понюхав, плеснул в стакан золотистой жидкости. Чуть ли не насильно влил ей несколько капель коньяка. Зубы Нино стучали о стекло. Словно с судорогой кашля выталкивала из себя весь этот кошмар бесконечной ночи, пока взгляд ее принимал осмысленное выражение, чтобы сказать что-то очень важное, настолько важное, что ее охватил страх - панический страх - не вспомнить. Потому что боялась и не хотела вспоминать. Ее память отказывалась вспоминать, стирала холодом, как смертельную угрозу. И только уже в дверях (прошло много времени и он спешил) все-таки успела: "Это был не он... Я убила... но это был не он!.."
И сразу люди, люди, все эти черные одежды, натянутые маски лиц, среди которых лишь два светлых пятнышка - небесно голубые глаза Надорая... Надорая друг, он ее любил, но было что-то в этих глазах... словно заглянула в такие бездны, что лучше уже не жить. А вот и полковник Саркисов, которого она боялась, но который был друг ее друга... мокрые руки, мышиный взгляд. Там, за черными фигурами, несколько человек в белом, наверное, врачи - что-то делают с человеком на диване. Она, Нино, тоже знает... знала... этого человека... и не знает. Как знает и не знает всех этих людей, каждый из которых похож на кого-то из дрессированных животных, притворно замерших на задних лапках ("служи, мышка, служи... служи, кролик, служи... а это крыса... в ожидании подачки"). Еще жив, - прочла во взглядах, которыми обменялись крыса и кролик... "Члены политбюро уже выехали... прибудут с минуты на минуту," - доложил Надорая. Он, Лаврентий, еще хотел отправить с ним Нино, которую не должны... никто не должен видеть ее здесь, хотя впрочем почему? Даже само присутствие Нино, ее измученное... горем, да-да, горем лицо, которое все еще оставалось бледным... и таким прекрасным. И то, что Нино в эту, можно сказать, трагическую для всей страны и ее народа минуту оказалась рядом с ним, сразу снимало все вопросы... Все, кроме, конечно, главного: на живца поймался совсем не тот. А настоящий... снова выкрутился, хитроумно подставив вместо себя другого, и теперь этот другой почти мертв, а его хозяин... возможно именно в эту минуту готовится нанести удар.
27.
Где-то на улице послышались шум и крики. В комнату, расталкивая охранников, вся в слезах влетела дочь Хозяина Светлана:
- Они убили его!.. Убили... и.., - не обращая ни на кого внимания, она кричала и заламывала руки. Растрепанные волосы делали ее похожей на безумную.
Следом, пошатываясь, с красными от перепоя глазами, в новеньком с иголочки генеральском мундире прошел сын Хозяина Василий. С каким-то даже недоумением с высоты своего величия взирал на происходящее, словно не понимал, что все это значит.
Врач накапал им успокаивающего, но Светлана выбила стакан из рук: "Убийцы!.. Вы убили его... Вы ответите...", - вцепилась в перепуганного и без того академика, пока ее не оттащили в сторону.
Василий же принял успокоительное, как должное. С какой-то офицерской лихостью тут же опрокинул рюмку. Мутными глазами медленно обвел всех присутствующих и взгляд его замер на Нино... В заторможенных мозгах Василия несколько секунд происходила мучительная работа, пока наконец там что-то не замкнулось. Тогда с кривой всепонимающей улыбкой он направился к Нино со словами: "Мерси, мадам!" - и поцеловал ей руку.
Все это было настолько жутко, словно его пьяными устами проговорил сам дух Сталина, что Нино почувствовала, как земля уплывает из-под ее ног, пошатнулась, но, вовремя подхваченная Надораем, все-таки устояла.
- А, и ты, Брут, здесь? - заметил его Василий. - И как всякий Брут приносишь смерть.., - попробовал вытащить из кармана пистолет, но два дюжих гвардейца успели его опередить и, как у шаловливого ребенка, отобрали игрушку.
От греха подальше, сделал Надораю знак, чтобы тот исчез и не дразнил наследного принца, который тут же принялся искать себе новую жертву. Но в комнату уже один за другим входили нахохленные члены политбюро.
Первым, как всегда, Молотов, за ним "Каган" - Каганович, Маленков... Просторный кабинет сразу показался тесным.
- Пойдем отсюда, сестричка.., - на глазах начинал трезветь Василий, - а то здесь уже начинает смердеть смертью.
От его слов Светлана словно очнулась и заголосила с новой силой: "Убили!.. Убили... Нашего папочку убили!..".
Но их уже оттеснили, оттерли толстые зады, чтобы незаметно увести к машинам, которых к дому прибывало все больше. Среди барашковых папах каких-то генералов вынырнул ничем не приметный "пирожок" Хрущева, но из чиновничей толпы выделил именно его, Берия, и уже протискивался навстречу, чтобы заглянуть в глаза и пожать руку. И было в этом рукопожатии нечто большее... Мелькнули поникшие усы Буденного и сморщенное личико всесоюзного старичка-пионера Калинина, который так и пронес через всю свою потрепанную жизнь неувядающую любовь к полногрудым пионеркам с задорными ямочками на щеках.
Прибыли еще какие-то врачи-академики. По очереди долго и внимательно осматривали пациента. Будто к чему-то принюхивались своими вызывающе троцкистскими бородками-клинышками, потом, покачивая породистыми головами, удалились в одну из спален на консилиум.
Все происходило как бы само собой, уже без его, Берии, участия. Словно огромный маховик сантиметр за сантиметром набирал скорость, его, кажется, уже не остановить... И от этой такой простой и неопровержимой мысли волна ликования наполнила его всего. Только сейчас понял, что обратного пути нет и не будет. В конечном счете никого не волнует, кто окажется на алтаре смерти в нужный час, в минуту, нужную всем, а значит, и Истории (потому-то и выбран такой яд, чтобы умирал долго и в борьбе, как и приличествует вождю подобного ранга, чтобы не возникало вопросов и сомнений... которых в любом случае не избежать).
Главное, это свершилось или вот-вот должно свершиться, несмотря на безуспешные старания врачей (процесс по делу которых намечался на понедельник), которым никогда не узнать, каким ядом он был отравлен. Через несколько часов яд растворится без следа, а настоящий Coco к тому времени станет живым трупом - не понадобится даже его искать. Разве последний раз посмотреть в его глаза, чтобы ползал и лизал ноги кровавым отверстием беззубого рта, который он, Берия, (если захочет) зальет свинцом, а еще лучше золотом, чтобы подарить этот застывший и причудливый цветок-слепок его Нино...
Но, нет. Он великодушен. Даже не станет его искать. Хотя какая могла бы получиться охота - охота на охотника! Он уже придумал ему другую месть. В лучших традициях своего учителя. Он будет хоронить его живого на глазах планеты всей, а главное - на глазах его, Coco. От одного предвкушения такой мести он, Лаврентий, готов оставить ему жизнь. Это тебе, Коба, не то же, что палить из револьвера по яйцам на плоских головах своих рабов, или подкладывать под задницу подлипалы Микояна торт, или тайком подглядывать, как Саркисов будет укрощать молоденьких балерин для его, императора, ненасытных утех.
