Ещё год упорной, усидчивой и безмолвной работы в библиотеке Британского музея — и вот биография отца уже идёт крупным планом.
Доклад в Лондонском королевском обществе археологии и древней истории.
Статья в анналах Британского музея.
Другая статья, популярная, в воскресном номере «Таймс».
Ещё один доклад, публичный, в обществе любителей древности.
Отец любил рассказывать об этом вечере.
Зал переполнен публикой.
В первых рядах блестят голубые седины и розовые лысины знаменитых стариков. После двухчасового доклада к отцу подходит человек, чьё имя известно каждому школьнику. Он стар, но ещё прям и бодр, как крепкое столетнее дерево.
— Молодой коллега, — говорит он громко, так, что слышат все находящиеся в зале, — позвольте пожать вам руку. Вы сделали великое открытие. Вы пошли дальше Кювье. Он показал мне предка моей собаки, а вы сегодня отдёрнули завесу времени, и я увидел самого себя.
Три музея и два института четырёх различных стран спорят между собой за честь обладать этими бесценными останками. Год продолжается переписка, и наконец отец жертвует их в музей своего родного города. Там они покрываются лаком и заключаются в стеклянную раму. «Homo Indonesia Messonie», — гласит надпись на металлической таблице, и с этим именем гипотетический крестник моего отца, весь состоящий из одного зуба, берцовой кости и обломка черепа, входит в науку.
Но шум в газетах продолжается.
Так вот как выглядит наш предок!
Вот какое у него было обезьянье лицо, звериные, острые скулы, полусогнутое, очевидно, волосатое тело. Вот он, родоначальник всех Венер и Аполлонов! Полно, так ли всё это? Не напутал ли чего-нибудь этот шустрый судовой доктор? И вот на средства какой-то скучающей английской леди собирается на место находки новая экспедиция.
Фрахтуется специальный корабль, на его палубе сидят проворные геологи с молоточками в карманах, антропологи и специалисты по археологии и первобытному искусству.
Но чёрта с два! Ничего не обнаруживается в диллювиальных глинах. Холм пуст, и привезённые эолиты оказываются просто булыжниками. Огорчённая леди может их выбросить в помойное ведро.
А дальше?
Дальше создаётся институт первобытной культуры и палеантропологии.
Отец назначается его научным руководителем и первым директором.
Снова организуется экспедиция. Может быть, что-нибудь да выдаст земля, если её хорошенько попросить об этом.
Несчастный холм грызут со всех сторон!
Выкапываются какие-то сомнительные собачьи кости, но отец отрицательно качает головой. Нет, это не пойдёт: индонезский человек не занимался охотой, он не имел домашних животных. Да и вообще хватит! Хватит шума, газетных сплетен, научных статей и экспедиций! С него достаточно и того, что он сделал. Достаточно? Нет, это ещё не всё. Надо выжать из этой жёсткой костяной губки всё, что она имеет. Вот надо хотя бы получить гипсовый слепок с мозговой полости. Черепной свод сохранился хорошо значит, что-нибудь да должно получиться. Но ведь череп до краёв заполнен кремнезёмом, сросшимся с костью! Очищать его нельзя — он сейчас же превратится в известковую пыль! Каждое неосторожное прикосновение может быть гибельным. И вот отец совершает свой второй подвиг! Он покупает обыкновенную зубоврачебную бормашину, ставит её к себе в кабинет и начинает высверливать череп.
Он терпелив и неустанен.
Двадцать пять лет продолжается эта операция. Он не торопится, за день он делает всего несколько миллиметров. Поистине он похож на ту мифическую птицу, которая раз в столетие прилетает в горы, чтобы долбить гранитную скалу. Откуда-то об этом узнают газеты и юмористические журналы; фельетонисты не знают, как к этому следует отнестись, и на всякий случай начинают смеяться.
Отец не обращает внимания на это.
Он всё сверлит, сверлит, сверлит свой злосчастный череп.
Смеются?
А, пусть себе смеются!
Он сам улыбается, когда при нём говорят об этом. Но через двадцать пять лет в «Известиях института» появляются снимки слепков с мозговой полости индонезского человека. Становится возможным сделать ряд выводов о его интеллекте и психике, в частности решить вопрос, обладал ли он членораздельной речью.
Бормашина уже не нужна. Её стаскивают со второго этажа, где находится кабинет отца, и переносят в зубоврачебный кабинет какого-то благотворительного общества.
Иди с миром, старушка! Ты достаточно потрудилась на своём веку. Теперь ты будешь сверлить обыкновенные человеческие зубы.
Вот, собственно говоря, и всё, что касается индонезского человека.
Но, конечно, научная биография отца была много шире. Не надо представлять себе так, что он двадцать пять лет сидел в кабинете и жужжал на бормашине. Нет, конечно, у него были такие промежутки, когда он месяцами не поднимался на второй этаж института. Во время одного из них он женился (надо сказать, так же быстро и неожиданно, как когда-то сделался антропологом) и родил сына.
Летом он блуждал по Европе и Азии с группой студентов и землекопов, раскапывал устья древних рек, рылся в бытовых остатках палеолита и вслед за индонезским человеком откопал ещё двух или трёх его братьев. В его кабинете появилось ещё несколько человеческих разновидностей: новый тип неандертальца; какой-то богемский человек, близкий к расе кроманьонцев, но значительно более древний; европейский подвид синантропа и какие-то неясные костные фрагменты загадочной эпохи, реконструировать которые ему так и не пришлось.
Затем была проделана работа по восстановлению облика всех первобытных рас, открытых за тридцать лет работы института. На сохранившиеся лицевые части черепа наносились хрящи, фасции, мускулатура, кожа, потом всё это переносилось на бумагу, гипс или глину.
Это была трудная работа, которую художники проделывали не только костью и резцом, но и какими-то специальными измерительными приборами.
Человеческое лицо рассчитывалось и размерялось, как архитектурный чертёж. Оно было разложено на столбики цифр, пропорций и измерений.
В конце десятого года работы сад института украсился галереей страшных обезьяньих харь, которым, верно, позавидовал бы и строитель собора Парижской Богоматери.
Последние пять лет отец сидел в кабинете и писал книгу, в которой был подытожен сорокалетний опыт его исследований.
Когда вышел шестой выпуск второго тома, Оксфордский университет преподнёс отцу докторскую мантию.
После выхода третьего тома его выбрали в члены Академии наук СССР.
Книга называлась «История раннего палеолита в свете антропологии (к вопросу об единстве происхождения современных человеческих рас)». Книга имела мировой успех, и в 1933 году один экземпляр её был сожжён в Берлине.
Узнав об этом, отец потёр руки и продекламировал:
Я не бежал, я не отвёл глаза
От пасти окровавленного гада
И от земли, усеянной костями
Вокруг его пустынного жилья.
Но костёр в Берлине не был ещё исчерпывающим ответом.
Чудовище выжидало и собиралось с мыслями.
В следующем году, в журнале «Фольк унд расе», появилась статья некоего Кенига «О чёрном кабинете профессора Мезонье, или Чудеса френологии». Автор её уже был достаточно известен отцу по другим статьям в том же журнале. Все они касались вопросов расы и крови, и пока позиция отца не была ещё вполне ясна (а ясна она стала только после выхода его последней книги), его имя не появлялось иначе, как в сопровождении эпитетов: «уважаемый», «высокочтимый» и «многоучёный». Кениг любил двухсложные, гомеровские эпитеты и щедро награждал ими отца.
Но, читая его статьи, отец качал головой и хмурился.
Кенигу никак нельзя было отказать в ловкости и в каком-то странном, изощрённом таланте искажать всё, до чего он дотрагивался. Под его пером лгало всё. Цитаты, которые он приводил в невероятном количестве, часто даже не извращая их, — для этого ему достаточно было просто отсечь начало или конец фразы — цифры, статистические данные. Он брал отдельные куски текста из разных мест, сталкивал их, пересыпал восклицательными и вопросительными знаками, и вот они превращались в абракадабру, бессмыслицу, начинали противоречить друг другу. А мысли-то были правильные и хорошие.
У Кенига Гёте становился расистом, Клейст приветствовал Гитлера, Рудольф Вирхов говорил о пользе стерилизации.
В тот год на книжном рынке Европы усиленно шёл Чехов. Кениг добрался до него, выписал монолог фон Корена из «Дуэли» и поместил его в статье «Великий русский новеллист об охране чести и крови нации». Дураки читали и разевали рты.
Пока это были довольно невинные упражнения, рассчитанные не так на человеческую глупость, как на примитивное невежество. Но вот в одной из своих статей Кениг назвал себя учеником и продолжателем высокочтимого, высокоавторитетного профессора Мезонье. В этой же статье, несколькими страницами ниже, он уже прямо заявлял о своей многолетней работе в стенах института. Это озадачило отца.
