И дедушка полюбил Цилю. Он мог часами с нею беседовать, серьезно, на равных правах, пряча под усами растроганную улыбку.
Костя жил там и здесь. Сначала, пока Циля еще не привыкла, - больше здесь, чем там. Потом, когда Циля прижилась за буфетом и даже полюбила тетю Розу, - больше там, чем здесь...
А тетя Дуня просто угасала. Ее придавила, прижала, обезличила подлость. Она стала плаксива, подозрительна. Часто говорила словами Алеши Поповича. Она ли это была?
Иногда - нечасто - она приходила в гости к Циле, чинно садилась на какую-нибудь вещь, предварительно оглядев ее, и молчала. Сперва Циля радовалась ей, а потом отвыкла и стала дичиться. Тетя Дуня протягивала ей гостинец, а Циля отворачивалась, прятала руки под чистый, неглаженый фартучек. Пуговиц тетя Роза пришивать не умела. Циля ходила вся заколотая булавками: платьице - на булавках, чулки - на булавках, даже башмаки - и те на булавках. Это как будто огорчало тетю Дуню больше всего. Однажды, уходя, она сказала Косте:
- Видно, смерть за мной собирается.
- Тетя Дуня! С чего это?
- Молчи, - строго сказала тетя Дуня. - Я знаю, что говорю. За грехи мои господь меня карает. В церкву не хожу. Цилечка вон вся в булавках. Моя вина. Ох, пора мне, пора в землю сырую. Жалко вас, а пора.
Осенью у Шуры родился мальчик - слабенький, но крикливый. Назвали его Валериком. Тетя Дуня вспыхнула было, радовалась на младенчика, как когда-то на Цилю. Но Алеша Попович крепко держал ее в руках. "Мамаша, примите ребенка", - орал он, или: "Мамаша, отдайте ребенка, долго мне ждать?", или "Откуда у ребенка сыпка? Я этого не допущу!" У Шуры было мало молока, мальчик кричал по ночам, и Алеша Попович кричал тоже. Он кричал напролет целые ночи (по крайней мере, так казалось Косте, из соседней комнаты все ему было слышно). Иногда раздавался грохот: это Попович, разгулявшись ("раззудись плечо, размахнись рука"), кидал в жену и тещу разные вещи... Шура плакала, мальчик плакал. Молчала только тетя Дуня, словно она была уже мертва.
Как-то ночью, когда Попович особенно бушевал, Костя не выдержал и постучался к ним. Дверь открылась, на пороге стоял хозяин в белых миткалевых кальсонах с волочащимися тесемками. Шура, растрепанная, в разодранной на груди рубашке, забилась в угол двуспального ложа. Под часами с орущим Валериком на руках стояла тетя Дуня. Из носу у нее текла кровь, и тетя Дуня ее не вытирала...
Костя осатанел и кинулся на Поповича. Тетя Дуня закричала:
- Костенька, для ради господа бога, не тронь ты их! Они в своем праве. Ребеночек плачет, а у них сердце болит. Костенька!
Поздно - Костя уже сгреб Поповича и сладострастно наподдал ему коленкой под зад. Под эти хамские подштанники. И ушел.
На следующий день, неожиданно, Попович стал очень любезен. Встретив Костю в коридоре, он заговорил о погоде:
- Обсерватория предсказывает осадки. Но только мне сомнительно. Не должно быть, чтобы осадки. И вообще, всех этих ученых разогнать надо. Дармоеды.
Костя молчал. Попович постепенно стал уходить. Ему, видимо, хотелось общаться. Уже на пороге своей комнаты он обернулся, напыжился и сказал:
- Классовый распределитель есть путь к классовому распределению.
Экий дурень! Косте даже стало чуточку жаль его. Что только в этой дурацкой душе происходит.
А с тетей Дуней действительно было плохо. Однажды Костя увидел, что она развешивает для просушки нестираные пеленки... Это был конец. Она могла еще жить некоторое время, но ее уже не было.
* * *
Ну, что ж? В общем, дома не существовало. Были какие-то обрывки, клочья. Циля, Роза и дедушка - в одном месте, комната и воспоминания - в другом. Костя часто вспоминал Генриха Федоровича и тосковал. Чего-то он здесь не выполнил, не сделал. Не пошел, не кричал. Молчание - предательство. Ему казалось, что тетю Дуню он тоже предал. А что он мог?
И все же постепенно он успокоился, а молодость шла и брала свое. Даже удивительно, как минутами он умел быть счастливым. Неистребимое что-то.
Школа никогда особенно много для него не значила, но шел его последний год в школе, и все как-то становилось зачарованным. Последние уроки, последние встречи с учителями, последние ссоры с товарищами. Последние, последние... А впереди - жизнь. Постойте, может быть, он все-таки немного любил школу?
Ребята - сколько лет прожили вместе, а он их не знает. И все - какие-то незнакомые. Мальчики с неожиданно пробивающимися, даже какими-то неприличными усиками. Девочки с тонкими талиями, с нежными, женскими голосами. Нет, это не те голоса, которые кричали ему: "дурак", "воображала"... А свой-то собственный голос - тоже иногда звучит чужим...
И преподаватели стали другими. Или просто он увидел их другими глазами. Например, заведующий Иван Поликарпович - теперь уже не заведующий, а директор. Он сам смущен своим новым званием и не знает, как жить дальше и что теперь будет? Не возвращаются ли гимназические порядки?
Прежде для Кости это был просто лысеющий человек в серой толстовке, похожий на мешок с пылью. Досадное препятствие - и только. А теперь Костя глядел на него с интересом и жалостью...
В этот последний год в школе как-то особенно часто - по пустякам вспыхивали небольшие скандалы. После одного из них Иван Поликарпович вызвал Костю к себе в кабинет.
Сколько раз он уже стоял здесь... Знает каждую вещь. Вот старая, истертая по сгибам карта Европы. Вот цветы на окне, построенные по росту. Правофланговым - фикус. Левофланговым - кактус. Вот тронутое молью чучело вороны на одной ноге...
Все это когда-то душило его пылью и скукой. И от заведующего шли правильные, скучные, пыльные слова... Он тогда переминался с ноги на ногу и только ждал: когда же его отпустят?
Теперь он стоит в том же кабинете и видит все иным: трогательным, одушевленным. Старый заведующий, старые вещи-а за всем этим скромность, терпение, воля, труд.
У Ивана Поликарповича оглобелька железных очков, видно, отломилась и замотана суровой ниткой. Аккуратно замотана. Как задевает сердце эта оглобелька! Сам, наверно, заматывал - этими самыми неуклюжими, робкими пальцами. Нелегко ему.
- Послушай, Левин, - сказал Иван Поликарпович, - я давно хотел у тебя спросить: а не скучно тебе так безвкусно валять дурака?
И он устыдился.
А другие учителя? Огненно-рыжая Софья Яковлевна; стройная, завитая, с подмазанными губами "биологиня" Любовь Алексеевна; старый математик Василий Петрович, потерявший ногу на гражданской войне и входивший в класс, гремя костылями? Все это были люди! А он, безвкусно валяя дурака, ни разу даже не взглянул на них, как на людей... Теперь поздно, на носу - выпуск. Костя глядел на этих людей, потерянных им по своей вине, по небрежности, и радостно горевал, и почти любил их.
А Юра словно горел в эту весну. Он уже четвертый раз был влюблен, метался, дергался, паясничал и брился, забросил уроки и часто сманивал Костю за город - купаться. Восхитителен был этот ворованный отдых. Лежа на песке и сладостно сознавая себя преступниками, они говорили о будущем. Поступать куда-нибудь - только вместе! Костя еще колебался, не знал, куда его тянет. Юра решил - в Политехнический. Они займутся автоматикой. Техника будущего.
Весь в песке - и в волосах песок, и на ресницах- Юра рассказывал об автоматическом управлении. Поезда без машинистов. Самолеты - без летчиков. Нет, больше того - мысль без мозга... А какие слова: "фотоэлемент", "телеуправление", "радиолокация"...
В общем, Юра увлек Костю, и так случилось, что оба они потом стали инженерами. А Косте, вероятно, правильнее было бы стать врачом. Ничто не интересовало его так, как люди.
* * *
Вот и окончена школа.
Выпускной вечер, раздача грамот отличникам учебы (Юра - среди них, а Костя - нет), бал с контрабандным фокстротом, девочки семейкой белых березок, и с ними Вероника, как все-таки хороша, но ему нет до нее дела. И вот уже все кончено - как быстро! - и впереди свобода.
Они с Юрой остались одни в городе - готовиться к экзаменам. Цилю увезли на лето к тете Лие, на Украину.
Тетя Лия, жена покойного дяди Нафанаила, дедушкиного брата, жила в небольшом местечке под Житомиром.
Костя бывал там в детстве. Не было на свете ничего милее нарядного белого мазаного домика с крупными мальвами в палисаднике, с желтым подсолнухом, который, как услужливо наклоненное блюдо, предлагал свои тесные, черные, сладкие семена. Теплая, шелковая пыль на дороге так мягко уступала босой ноге! А на краю дороги сторожем стоял статный, высокий тополь, лопоча на ветру узкими листьями на белой войлочной подкладке...
А раньше тетя Лия жила в Ленинграде с дядей Нафанаилом. Костя помнил, как они приходили вместе к дедушке: тетя Лия - преданная, сгорбленная, с тонким, красивым лицом и дядя Нафанаил - звучный, толстый, уверенный здоровяк на коротких, задорно расставленных ногах.
Он изменял ей, как говорится, направо и налево. "Бедная Лия, это же святая", - говорила тетя Роза дедушке. Дядя Нафанаил любил женщин, книги, красивые вещи. Любил жить.
