А Степан Фёдорович, чувствуя заботу и постоянное внимание дочери, незаметно для себя также изменил своё отношение к ней. Ещё недавно каждый поступок её вызывал у него отцовскую тревогу, она казалась ему неразумным ребёнком, готовым наделать множество ошибок, ложных шагов. А теперь он относился к ней, как к разумной и взрослой женщине, — спрашивал её совета, рассказывал о своих сомнениях и ошибках.
Жили они не в своей просторной квартире, а в маленькой комнатке в полуподвале станционной конторы, где стены были особенно толсты, окна выходили не на запад, откуда били немецкие пушки, а на восток, во внутренний двор электростанции.
Первые дни после пожара Спиридонов поселил Веру в нескольких километрах от станции, в домике одного из сотрудников сталгрэсовской бухгалтерии. Домик стоял в безопасном месте, почти над самой Волгой, вдали от заводских корпусов и шоссейной дороги. Спиридонов упрашивал дочь не возвращаться на Сталгрэс, но Вера не послушала его. Отец часто возобновлял этот разговор — настаивал, чтобы Вера поехала к тётке в Казань. Эти настойчивые просьбы отца были приятны ей сладко и больно было вдруг вновь ощутить себя маленькой девочкой безвозвратно ушедшей мирной поры.
Иногда ей самой хотелось поехать в Казань к Людмиле Николаевне — увидеть бабушку, Надю, не слышать пальбы и взрывов, не просыпаться ночью, с ужасом вслушиваясь, не появились ли немцы, но что то в душе говорило ей в Казани будет ещё тяжелей. Казалось, что, уехав, она покинет погибшую мать, навеки потеряет надежду на встречу с Викторовым — он либо приедет на Сталгрэс, либо напишет письмо, либо с оказией через товарища командира передаст поклон.
Когда в небе появлялись советские истребители, сердце Веры замирало может быть, он?
Она просила отца дать ей работу на станции, но он боялся, что Вера попадет под немецкий обстрел, и всё оттягивал.
Она сказала ему, что если он не устроит её на работу, то она пойдёт в санчасть расположенной поблизости дивизии и попросится на передовую, в полковой медпункт, и Степан Фёдорович обещал через день-два определить Веру в один из цехов.
Однажды утром Вера пошла в опустевший дом инженерного персонала, поднялась на третий этаж, в брошенную квартиру с распахнутыми дверями и выбитыми окнами. Она вошла в комнату Марии Николаевны, присела на остов кровати с металлической сеткой, смотрела на стены, где остались светлые следы от картин, фотографий, ковра. Ей стало так невыносимо тяжело на душе от чувства сиротства, от мыслей о матери, от чувства вины за свою грубость с матерью в последние дни ее жизни, от синего неба, от грохота артиллерии, что она быстро поднялась и побежала вниз.
Вера прошла через площадь к сталгрэсовской проходной, и казалось, отец сейчас выйдет, обнимет её, скажет: «Вот хорошо, что пришла, тут с оказией письмецо с фронта для тебя прибыло». Но стоявший у входа боец военизированной охраны сказал: ей, что директор уехал на машине с каким-то майором в штаб армии. И треугольного письмеца для неё не было...
Она прошла через проходную во двор Сталгрэса к главному зданию, навстречу шел парторг ЦК Николаев, светловолосый человек в солдатокой гимнастёрке и рабочей кепке.
— Верочка, Степан Фёдорович еще не приехал? — спросил Николаев.
— Не приехал, — сказала Вера и спросила — Случилось что-нибудь?
Но Николаев успокоил её:
— Нет, нет, всё в порядке, — и, указав на дымок, поднимавшийся над станцией, наставительно добавил: — Вера, нет дыма без огня, не гуляйте по двору, сейчас немцы стрелять начнут.
— Ну и что ж, пусть, я не боюсь обстрела, — ответила она. Николаев взял её под руку и полушутя-полусердито сказал:
— Пойдем, пойдём, в отсутствие директора отцовские обязанности и отцовская ответственность ложатся на меня. — Он повёл её к станционной конторе и у двери остановился, спросил: — Что это у вас на душе, я по глазам вижу, мучит вас.
Она не ответила на его вопрос и проговорила:
— Хочу начать работать.
— Это само собой. Но такие глаза не от отсутствия работы.
— Сергей Афанасьевич, неужели вы не понимаете, — оказала печальным голосом Вера, — вы ведь знаете.
— Знаю, конечно, знаю, — сказал: он, — но мне кажется, что не только это. Растерянность, что ли, у вас какая-то?
— Растерянность: — переспросила она — Вы ошибаетесь, никакой растерянности я не чувствую и никогда не буду чувствовать.
В это время протяжно засвистел снаряд и с восточной стороны станционного двора послышался звенящий звук разрыва.
Николаев поспешно пошёл к котельной, а Вера осталась стоять у входа в контору, и ей казалось, что станционный двор во время обстрела весь вдруг изменился. И всё в нём: земля, железо, стены цеховых строений — стали такими же, как души людей напряжёнными, нахмуренными.
Поздно вечером вернулся Степан Фёдорович.
— Вера! — громко оказал он. — Ты не спишь ешё? Я гостя привёз к нам дорогого:
Она стремительно выбежала в коридор, ей на мгновение показалось, что рядом с отцом стоит Викторов.
— Здравствуйте, Верочка, — сказал: кто-то из полутьмы.
— Здравствуйте, — медленно ответила она, стараясь вспомнить, чей это знакомый голос, и вспомнила это был Андреев.
— Павел Андреевич, заходите, заходите, как я рада! — говорила она, и в голосе её слышались слезы, столько волнения, разочарования пережила она за это короткое мгновение.
Степан Фёдорович возбуждённым голосом стал рассказывать, как встретился с Андреевым, — тот шёл от переправы к Сталгрэсу по шоссе, и Спиридонов узнал его, остановил автомобиль.
— Неукротимый старик, — говорил Степан Фёдорович, — ты подумай, Вера. Два дня назад рабочих перевезли с завода на левый берег, под немецким пулемётным огнём переправляли, отправили в Ленинск, а он не поехал, а ведь жена, и внук, и невестка в Ленинске. Пошёл пешком до Тумака, сел с бойцами в лодку и снова в Сталинград приехал.
— Работа у вас найдётся для меня, Степан Фёдорович? — спросил Андреев.
— Найдётся, найдётся, — ответил: Спиридонов, — приспособим, дела хватит. Вот неукротимый старик, и не похудел даже, и выбрит чисто.
— Боец один утром перед переправой брился и меня побрил. Как он вас тут, бомбит?
— Нет, больше артиллерией, как только дымить начнём — и он молотить начинает
— На заводах жутко бомбит, головы не подымешь.
Андреев смотрел, как Вера ставила на стол чайник, стаканы, и проговорил негромко
— Хозяйкой у вас стала Верочка. Спиридонов улыбнулся дочери и сказал:
— Вот всё воевал с ней, требовал, чтобы к родным в Казань поехала, но капитулировал, ничего с ней не поделаешь. Дай-ка ножик, я хлеба нарежу.
— Помните, Павел Андреевич, как папа пирог делил? — спросила Вера и подумала: говорил он уже с папой о смерти мамы?
— Ну как же, помню, — кивнул головой Андреев и добавил: — Тут у меня в мешке хлеб белый есть, почерствел, надо его покушать — Он развязал мешок, положил на стол хлеб и со вздохом сказал: — Довёл нас фашист до краю, но мы его согнём, Степан Фёдорович, вот увидите, согнём.
— Вы снимите ватник, у нас тепло здесь, — сказала Вера. — Знаете, бабушкин дом сгорел дотла.
— Я слышал. И мой домик на второй день налёта немец начисто снёс, тяжёлая бомба прямым попаданием — и деревца сокрушил в саду, и забор снесло... Вот всё имущество в мешке, да ничего, голова ещё не седая... — Он улыбнулся и добавил: — Хорошо, что Варвару Александровну свою не послушал, она меня уговаривала на завод не ходить, квартиру стеречь, в доме бы меня эта бомба и похоронила.
Вера налила чай в стаканы, придвинула стулья к столу.
— А я ведь про вашего Серёжу слыхал, — сказал: Андреев.
— Что? Что? — одновременно спросили отец и дочь.
— Как же это я забыл: Раненый один ополченец с завода со мной переправлялся через Волгу — он с моим другом Поляковым, плотником, в миномётной батарее вместе воевал, вот я и расспрашивал, кто ещё вместе с ними. Он перечислил и назвал, Серёжка Шапошников, городской парнишка, он, ваш, словом.
— Ну и что же наш Серёжка? — нетерпеливо спросила Вера.
— Ничего. Жив, здоров. Так про него специально не рассказывал, только сказал: боевой паренёк и очень с Поляковым подружился, так что смеялись даже на батарее — старый и малый всегда вместе.
— А где они теперь, где батарея их? — спросил Степан Фёдорович.
— Он рассказывал так: сперва в степи стояли, там первый бой приняли, потом под Мамаевым Курганом, а в последнее время отступили в посёлок заводской «Баррикады», в доме позицию заняли, прямо из подвалов бьют, стены, говорит, такие в этом доме, что их бомбы не прошибают.
— Ну, а Серёжа, Серёжа-то? Как он выглядит, как идет, как настроен, что говорит? — спросила Вера.
— Не знаю, что говорит, а одежда у всех одна, красноармейская.
— Да, конечно, это я глупости спрашиваю, но значит, совершенно здоров, не ранен, не контужен, ничего?
