Петр Краснов - От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1

Саблин посмотрел на толстого доктора, сосредоточенно дувшего на блюдечко с чаем, увидал сытое розовое лицо, заплывшие жиром равнодушные глаза и понял, что этот человек никогда не поймет его душевного состояния.

Бром принимать?

«Нет, не бром принимать, а надо изменить всю эту жизнь, добиться победы и через нее мира — тогда все хорошо будет.

Победы во что бы то ни стало!»

В конце апреля месяца N-ский армейский корпус сделал перегруппировку для перехода в наступление. Дивизию Саблина перевели ближе к реке и поставили биваками в лесах в ожидании прорыва и атаки. По сосредоточению резервов Саблин понял, что жертва Карпова будет не нужна, мнение Зиновьева восторжествовало, Костюхновку оставили в покое ~ прорыв намечали у Вольки Галузийской.

Трое суток подряд днем и ночью долбили наши тяжелые и легкие пушки позицию неприятеля, засыпая лес металлом, срывая деревья, взрывая целые площади земли. Неприятель отвечал тем же. Он собирал последние резервы и с лихорадочною поспешностью гнал их на фронт, готовясь парализовать прорыв. На четвертые сутки длинные густые цепи солдат поднялись из окопов, и серые люди перешли грань таинственного и пошли к окопам неприятеля. Они шли по густому лесу, продираясь сквозь чащу молодой зелени, и невидимые пулеметы и ружья косили их ряды, и цепи становились реже и жиже. Многие незаметно, в лесу, поворачивали и разбредались, и, когда дошли до проволок, — людей было слишком мало, чтобы кинуться на штурм. 175-я и 180-я дивизии остановились и стали окапываться. В порыве атаки образовался перерыв, и атака захлебнулась. Венгерская спешенная кавалерия и германский ландвер, быстро подвезенный из-под Вердена, отбили русскую атаку. На пятый день было приказано отойти в исходное положение, чтобы не нести напрасных потерь.

Растрепанные дивизии уходили в те самые окопы, которые они занимали зимою, в опостылевшие землянки, свозили туда своих убитых, и сзади их позиций выросли кладбища с сотнями новых крестов. Потери обеих дивизий были громадны и превышали половину состава. Три командира полка были убиты, четыре ранены, почти все офицеры погибли. Нужны были новые пополнения, надо было отвести части в тыл, но сделать этого было нельзя. Все было брошено на фронт, Русская армия спасала Верден, спасала Париж. Русские офицеры и солдаты умирали в лесах Полесья и Волыни для того, чтобы их союзники-французы могли устоять на берегах Рейна.

Страшное лето 1916 года наступало.

В мае месяце корпус Лоссовского сделал новую перегруппировку, к нему подошли еще две казачьи дивизии. Высшее командование требовало прорыва неприятельского фронта во что бы то ни стало. Лоссовский наметил прорыв у Костюхновки и сообщил Саблину, что он надеется на то, что он даст офицера и 10 молодцов для того, чтобы увлечь пехоту.

— Вы понимаете, — говорил он, пожимая руку Саблину, вызванному в штаб корпуса, — что после нашей неудачи в апреле — это особенно нам необходимо. Ах, зачем мы тогда вас не послушали! Да смутило, что ведь вы один среди нас были не Генерального штаба. Так пришлете кого надо?

— Долг исполню, — сказал Саблин и сумрачный вернулся на свой бивуак.

Вся дивизия стояла в тесном, сосредоточенном порядке по лесным прогалинам и в самом лесу. Неприятельские аэропланы каждое утро целыми эскадрильями налетали на нее и сбрасывали бомбы. Все сходило благополучно, если не считать, что одною бомбою, упавшею как раз в середину коновязи уланского полка, ранило тридцать человек и убило и покалечило семьдесят лошадей. Стали рыть землянки и крыть их лесом и землей, чтобы найти защиту от воздушного врага.

Близость решительного боя и победы — а в ней почему-то никто не сомневался, возбуждала людей, и кавалерия, собранная в резервы, жила шумною жизнью. Лишь только смеркалось, повсюду загорались веселые огни костров, собирались песенники и трубачи, и лес наполнялся гомоном людских голосов и ржанием коней, и создавалась атмосфера возбужденного, все забывающего веселья. Особенно шумно жили кавказские казаки. Уже с семи часов вечера гремел тулумбас, пищала зурна и веселые голоса беззаботно пели:

Вдруг вскакивал казак и пускался лихою лезгинкою по мягкому мху. Круг раздвигался, начинали хлопать в ладоши, казак выхватывал кинжал, брал еще другой у товарища и гордо выступал, играя острыми лезвиями и то подбрасывая их, то втыкая в землю и перебирая между ними ногами. Иногда лезгинка сопровождалась стрельбою в землю из револьвера. Ранили при этом в плечо доктора — что за беда! — лезгинка и песни не утихали.

Кругом толпилась серая угрюмая пехота.

Солдаты смотрели на порхающие в танце лезгинки полы черкесок, на красные штаны под ними и алые башлыки, на бритые наголо головы с папахами черного курпея на затылках, на оживленные, черные, югом прожженные глаза и дивились на них.

— Не люди, а черти, ишь ты, какие! — говорил широкий скуластый солдат с лицом, обросшим густою рыжею бородою, крестьянин, призванный из запаса. — Ведь создаст же Господь!

— Нагаечники! — презрительно сплевывая семечки, возразил худощавый и бледный солдат с серыми злыми, страдающими глазами. — Им только бы пить да песни горланить. безсознательный народ.

— А, что, паря, поди доставалось, — подмигнул ему сосед, бойкий солдат в опрятно одетой рубахе. — Верно, нагайкой-то полоснули, когда забастовки делал.

— Молчи, фараон, — злобно сказал бледный солдат и пошел вон из толпы.

— Ты, поругайся, сволочь, я тебе покажу, холера несчастная! — сказал бойкий солдат.

— Вы сами, товарищ, его задели, — заметил смуглый солдат грузинского типа.

— Эки, право, люди. Завтра на штурм идти, на смерть, а они лаются. Ну люди! Им бы рубаху чистую одеть да Богу молиться, а они что задумали, — сказал рыжебородый и обратился к подошедшему офицеру:

— Что, ваше благородие, да нешто казаки люди?

— Ну, конечно, люди, — отвечал тот улыбаясь, — такие же крестьяне, как и вы. Только земли у них больше.

— Скажи, пожалуйста. А почему земли у них больше?

— Навоевали, — отвечал прапорщик.

— То-то они с войны и веселятся. Им что. Их и пуля не берет. Ишь и защитного не носят.

— Им на конях-то все одно.

— Они и пешком так идут.

— Черти, право слово. Ведь родятся же такие.

— Посторонись, пехота! — раздались сзади голоса и, расталкивая толпу, прошли к песенникам казачьи офицеры с бутылками и стаканами вина.

— Ишь ты, какие! Гоголи! И пьют с казаками вместе. Не жеманятся. Чудной народ…

……………

У Саблина была небольшая землянка. Ее строили зимой для командира пехотного полка. Она имела дощатый пол, и стены ее тоже были обшиты досками. Маленькое окно в четыре стекла в уровень с землею пропускало тусклый свет. Была поставлена койка Саблина, был стол для бумаг и ящик от консервов вместо стула. Гул и шум биваков, песни и музыка глухо проникали в это подземное жилище, придавленное низкой крышей, с насыпанной на нее на аршин землей, и в ней было тихо, как в могиле.

Саблин сидел на ящике, упершись спиною о стол, и смотрел на маленький образ Спасителя, поставленный в головах постели. Это был дорогой и богато украшенный золотом и самоцветными камнями образ, которым когда-то дед и бабка Саблина благословили на брак его отца и мать. Этим же образом благословляли его и Веру Константиновну. Темный лик Спаса Нерукотворного кротко смотрел из венчика. Отсвет догорающего весеннего дня ложился и бродил по нему тихими тенями.

— Свете тихий святыя славы Отца Небесного, — думал Саблин, глядя на образ умиленными глазами.

— Свете тихий, — задумчиво повторил он. — Подлинно тихий свет и кроткая любовь и правда идут от Тебя. Скажи мне правду… Прав ли я?

Он только что отпустил Карпова. Он еще ощущал стройную фигуру юноши, навытяжку стоявшего у двери. Он помнил каждое свое слово, и в его ушах звучал каждый солдатски точный, словно заученный ответ Карпова.

— Отберите десять молодцов казаков, на все готовых, — сказал Саблин. — Командир полка предупрежден. Явитесь с ними ко мне в двадцать часов. Костюхновку знаете?

— Так точно, ваше превосходительство, — спокойно и отчетливо сказал Карпов.

— «Орлиное гнездо»?

— Знаю. Найду.

— Мне подвиг нужен, хорунжий Карпов! — сказал Саблин.

— Я все исполню, — еще спокойнее сказал Карпов. Саблин на карте показал расположение частей.