- Я дам Вам. Зайдите ко мне.
Дома больше не ложились под ноги. Я все глубже входил в улицу. Перекрестки похожи на киносъемку. Я старался вспомнить лучшие из запрещенных слов, которые она писала мне и говорила. Ничего не мог вспомнить. Потом вспомнил:
"Милый каприза!"
Наверное, это упрек. Но какой милый! Боже мой, какой милый!
Дома я свалился на диван и закрыл глаза. С утра, кувыркаясь, плавала и за все задевала горькая фраза Ильфа:
- Как легко написать: "В его комнату не проникал луч света". Ни у кого не украдено и - не свое.
Общее, конечно, общее. Так пишут наши поэты. Я не знаю, чья эта рифма "уже - душе". Тоже, наверное, общая. Но мы живем этим, этими общими словами. Все общее. У нас ничего своего нет. И я самым общим и пошлым образом смертельно оскорбил самого дорогого человека, без которого я задохнусь через несколько же дней.
Вошла Марианна. Она была строгой и сдержанной. Мне хотелось, чтобы она была расстроен-ной. Нет, она только покойна и сдержанна.
Я спросил:
- Что вам?
Она молчала.
Я взял шкатулку с письмами и фотографиями. Она попросила:
- Отдайте мне их. Все.
Я был поражен. Я отобрал все ее фотографии и протянул ей.
- Теперь, я полагаю, моя фотография уже не нужна Вам.
Она не просила. Ну, стало быть, не нужна. Потом опустила голову. Потом - вышла.
Угол буфета с размаху разбил мне бровь. Я пошатнулся и присел. Я видел стол, по которому надо было ударить кулаком. Шиллер был фарфоровым и кудрявым.
Испытание подходило к концу. Ночью война была более явной. Она выдавливала из улиц свет и прижимала его к внутренней стороне окон. И все нервничали, боясь, как бы кусочки света не выпали из щелей ставень и штор и не рассыпались на тротуарах, смешные, разбегающиеся и светло-греческие.
АНЕКДОТ XIV И ПОСЛЕДНИЙ
О жизни методами commedia dell'arte. Социология читательского вкуса и критика Аристо-телева канона. Нравоучительная легенда о ста спасенных девственницах. Баллада о девяносто шести фотографических изображениях Марианны.
О смысле христианской трагедии, заключающейся в том, что адские тернии находятся в замкнутой сфере догадок и предположений, ибо никому еще неведомы апостериорные пути к ним. После Средних веков и Данта, пытавшегося заглянуть в эту сферу, стало еще хуже, потому что стало страшнее.
О том, как с героем этой книги случилось несколько иначе. Он не пошел гипотетическим путем. По обочинам той дороги, по которой шел герой, стояли указатели, которые привели его прямо в девятый круг. Вероятно, на своем пути Аркадий попирал добрые намерения все простить Марианне, примириться с врагами Маяковского и проникнуться вполне комсомольской, небом разрешенной любовью к людям, убежденным в том, что главная истина содержится именно в оглавлении газетного нумера. Но этими добрыми намерениями не случайно оказалась устлана именно адская дорога, по которой пошел герой этого сочинения.
Если классическую трагедию смотреть, как перевернутую фильму, прежде всего узнавая о смерти героя, то в комедию она превратится не потому, что раньше мы увидим могилу, а потом кинжал, которым закалываются герои. Просто у такой преображенной драмы будет радостный конец. Как известно, именно по такому принципу, построена Дантова поэма.
Нашу пьесу надо было тоже глядеть с конца. Тогда в финале перевернутого изображения мы должны были с нежностью поцеловать друг друга. Но мы были не зрителями этой пьесы. И даже не были ее авторами. Мы были только героями. К тому же это была классическая драма, краткий, но категорический сценарий которой был уже написан Евгенией Иоаникиевной и предложен нам с Марианной.
Дома было темно и холодно. Еще не знали. На столе еще был Блок. На нем письма. На них - Достоевский.
Почему все эти люди так легко согласились с тем, что они все должны быть простыми, хоро-шими и ни в коем случае не отличающимися друг от друга даже несомненными достоинствами?
Зачем они тратят столько времени и сил на праздные убеждения других людей в истинности или необходимости вещей, о которых эти убеждаемые люди знают все, что знают их агитаторы, и с которыми они вообще отнюдь не собираются спорить?
Почему все они ни о чем не хотят думать и рассуждать тотчас же, как только обнаруживается сомнительное наличие похожего на ответ отрывка из канонического текста?
Как могут все эти люди, занимающиеся самыми разнообразными делами, не дорожить свои-ми занятиями и быть готовыми по первому знаку внести свой труд малой толикой, превратив его в любую из предложенных форм, в сумму общечеловеческого благополучия?
Зачем они свели историческую роль подавляющего большинства великих ученых и артистов к незначительным прецедентам в истории, превращая их в заблуждавшихся и недалеких людей и канонизируя некоторых из них, сведенных до унизительного положения предшественников?
Как легко разоблачить их, но как тягостно оставаться потом расстроенным и разбитым наеди-не с черепками недавнего спора и постоянно убеждаться в том, что, опровергая их, неминуемо доходишь до отрицания ставшей отвратительной и липкой от их проповеди и низведенной до роли плотного обеда в жизни удивительной фантазии поэтов об общечеловеческом счастье.
С ними нельзя спорить о методах. Они ссылаются на историю. И с этим необходимо согласи-ться. Все-таки они правы, когда, не считаясь ни с чем, приносят в жертву тысячи думавших иначе людей. Но как не правы они (и сколько рокового в этом заблуждении), полагая в человеке коллек-тивное начало. Человек всегда только один. Его близкие это только плохо осведомленные горячие советчики.
Убежденность в истинной правде нужна не как совесть, а как физиологическая необходи-мость, подобная дыханию.
Многие из нас тоже в основание своей программы положили бы общечеловеческое счастье, но тогда нельзя думать вкривь и вкось и нельзя верить в заведомую неправду. А мы не можем иначе.
Природные законы - это неизбежности. Наука их только обходит и обманывает. Законы человеческих отношений невозможно обойти. По крайней мере, мы с Марианной не могли. Обманывать мы тоже не могли. Необходима была опытная проверка. Выжили бы мы друг без друга? Должен ли я был застрелиться? Поседела ли бы Марианна? Опыт должен был создать новые стимулы.
Я захватнически люблю Марианну. И чем сильнее, тем с большими разрушениями. Ее харак-тер рассыпался, и на смену разрушенному приходили новые взгляды и, главное, - привычки. Раз-дражением была гордость, помноженная на упрямство. Оно медленно проходило, как усталость, вызванная непривычкой. Так устают губы от чужого языка.
И теперь самым важным было дознаться, что же произошло, наконец.
ПРОЕКТЫ СЕРЬЕЗНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ
Начиналось с сентенций.
Вдруг выглянула - уже полузнакомая,
И только краешком сердца
слышал, о чем и о ком она.
Я срезал по короткой хорде
горб дуги, вставаший на дороге.
О, едкость серы ссор!
Назревших, как на пальцах перстнями аккорды,
как четки, капли, как серсо.
Я понимал, что это не годится. Это неверно потому, что все слишком явно. Кроме того, я никогда не заканчиваю периода бессоюзным перечислением. Наконец, необходим пейзаж и интерьер, потому что в таком состоянии, в каком были мы, безусловно, окружающее оказывает решительное влияние. Поэтому я отверг этот проект и написал новый:
К утру восход ввалился в окна
и простудил тепло подушек.
Быстро светало. Стало душно.
И лампа взбухла, точно кокон.
Разваливалась темнота.
У стульев еще ныли плечи.
И был уже слегка намечен
рисунок комнаты. Но там,
где окна стали прорастать
и стены вырубили угол,
вдруг абсолютно полым гулом
налились комнаты. И пустота
попятилась назад, потом шагнула,
готовая привстать,
и, пошатываясь, замерла.
(После бесплодного и тяжелого разговора, очень многое сделавшего простым и ясным.)
Чужое обрубили стены.
Квадрат родился на свету.
Но категорическую пустоту
не провести согласья тенью.
Со мной не сможешь согласиться
и свой не изменить характер,
возможна только наша хартья,
как мною выправленная страница.
Ведь ты не сможешь взять и править
страницу по чужому знаку.
Так согласись хоть с моим правом
любить в созвездьи Зодиака!
В родной словарь - как иностранка.
И обводить по слову губы.
С Арбата - как на остров Кубу!
Непостижимо!.. Боже, странно как...
Это, конечно, было значительно вернее. Хотя выясненность положения чувствуется и здесь, что создает ложное впечатление некой априорной очевидности. Что, разумеется, неверно. Но эта очевидность здесь лишь предчувствуется. Это необходимо иметь в виду. (См. VI Анекдот.) Состояние делает совершенно ясным нижеследующие две строфы.
Нужно ли столько резких и несправедливых слов?
Марианне очень тяжело. И все-таки она с раздражением
