въ злата стремень
ВЪ зЛАТА стРЕМЕнь
ВЪ ЛАДА МЕРЕ
В ЛАДИ МЕР
ВЛАДИМИР
Своеобразную авторскую «роспись» Владимира Игоревича можно обнаружить и в том слое, который Г. Карпунин открыл с «зеркальной» стороны основного текста «Слова». Так, например, если заглянуть за краешек сценки погони, где половецкие ханы ведут диалог о женитьбе Игоревича на дочери Кончака, в котором в частности говорится: «И рече Гзакъ Кончакови: аще его опутаеве красною девицею...», — то окажется, что там, в обратной перспективе, невидимый половцами, Игорь уже достигает Киева и поднимается по Боричеву взвозу к Пирогощей! «И вокачно кък аз гечериюец и ведю он саркевеа ту поогееща,» — гласит обратный текст, понятный, впрочем, даже без специального разъяснения: «И воочию, как и я, Георгиевич-юнец, видит он церковь ту Пирогощую.»
(Думается, что «гечериюец» — это все-такие не «чернец», как его истолковал Г. Карпунин, а либо «Георгиевич-юнец», либо «Игоревич-юнец», что ещё более соответствует царящему над поэмой «закону вывернутости»: «Ге-чер-и» — «И-ге-реч» — «И-го-рич» — «Игоревич».)
Что же касается появления и в прямом, и в обратном текстах именно Пирогощей, а не какой-либо иной церкви, то объяснение этому снова приведет нас к напоминанию о свадебной сути поэмы, ибо уже и само название её этимологически связано с понятием «пир» (болг. пipak — соединение; кыпчакск. бipak — союз; праслав. прягу — соединяю; и т.д,) и «гость» (от древнерусск. гостьба — торговля, пир, угощение).
Кроме того, Пирогощая церковь считалась покровительствующей купечеству, торговым людям, что со своей стороны тоже возвращает нас к понятию совершения брака как одной из радновидностей торговых сделок. «Интересна в связи с этим эволюция слова «продажа», «Продать» — пишет в книге «Мировоззрение древних славян» М. В. Попович. — Славянское prodati соответствует древнеиндийскому pra-da — «отдавать, выдавать замуж», ведийскому para-da — «кого-либо отдавать за определенную цену.» Здесь слиты в одно представление и ритуальный обмен брачными партнерами — важнейшее средство укрепления социальных уз, и мирская торговая операция, осмысливаевая по аналогии с более ранним брачным выкупом — ответным даром...»
Плюс ко всему, в древнерусском, как и во многих других языках, корень слова «пирог» имел семантику плодотворного лона, поэтому Пирогощая в «Слове», связываемая многими исследователями со значением «хлеб», несет в себе потенцию новой, счастливой, изобильной Русской земли — праздничного, свадебного «дивень-хлеба», испеченного на весь мир. И не случайно дева-город ликует и радуется, видя едущего к Пирогощей Игоря. «Перед нами, — пишет О. Фрейденберг, — традиционный обряд въезда в город, сохранившийся с незапамятных времен по сей день. А смысл этого обряда всегда один и тот же — венчание, сочетание в символическом браке.» «Князь входит в храм, как муж входит в лоно жены, — дополняет его Г. Карпунин. — Идея созрела настолько, что ей стал требоваться муж воплотитель. И он сыскался»:
Ольговичи, храбрии князи, доспели на брань...
Думается, что в прототексте, ещё не испорченном переписчиками, эта фраза могла выглядеть и несколько по-другому: «доспели на БРАКЪ».
Ну и, завершая наше разыскание собственноручных авторских автографов на полотне поэмы, посмотрим на стоящую в её зачине фразу «Почнемъ же, братия, повесть сию ОТЪ СТАРАГО Владимира ДО НЫНЯШНЯГО... Игоря», явно диссонируещую своим современным прочтением тому контрастному противостоянию эпитетов «старый» — «нынешний», при котором сами собой напрашиваются ОДИНАКОВЫЕ имена. Об этом же пишет и Г. Карпунин, предлагающий вместо «Игоря, иже...» конъектуру «Игоря+иче», означающую «Игоряиче», то есть «Игоревича»: «...отъ стараго Владимира — до нынешняго, Игоревича».
И действительно — со всеми своими ретроспекциями в прошлое, поэма полностью укладывается в исторические рамки, ограниченные именами этих двух Владимиров. Но суть не только в этом. Она в том, что, дав намек на поиск свого имени ещё в начале поэмы, в самом её названии самонаименованием «внука Ольгова», он, как и подобает по законам эпистолярного жанра (а чем «Слово» не письмо из Степи на Русь или из века двенадцатого в век двадцать первый?..), самым ПОСЛЕДНИМ из упоминаемых в тексте имен, как подпись под посланием, вывел:
...Певше песнь старымъ княземъ,
а потомъ молодымъ пети:
«Слава Игорю Святъславличу,
буй туру Всеволоду,
ВЛАДИМИРУ ИГОРЕВИЧУ!»
И чем это не похоже по интонации на прозвучавшее шесть с половиной столетий спустя знаменитое «Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын»!? Гений — он и в XII веке гений...
Заканчивая изложение этой во многом спорной гипотезы о свадебной сущности Игорева похода, нельзя хотя бы вкратце не ответить тем оппонентам, чьи собственные разыскания не совпадают с изложенными в данной работе выводами. Не будем оспаривать массу утверждений типа того, что «только человек, бывший вместе с беглецами, мог бы отметить такую подробность, как обилие росы на степной траве», на основании чего генерал В. Федоров утверждает, что Автор таким образом должен быть ещё и участником побега Игоря. Может быть, конечно, для кого-нибудь из нынешних горожан строки о наличии по утрам росы на траве и представляются свого рода откровением, но для Автора, выросшего в охотах и военных походах, вряд ли было так уж необходимо быть рядом с Игорем, чтобы представить себе, как выглядит степь рано утром...
Не будем полемизировать и по поводу КАЖДОЙ из других кандидатур на роль Автора — против них ВСЕХ выступает уже сама эта наша гипотеза. Ответим только на то, что пересекается непосредственно с предложенной нами кандидатурой. Так, например, доказывая авторство боярина Петра Бориславича и, соответственно, устраняя условия для выдвижения альтернативных кандидатур на эту роль, академик Б. Рыбаков пишет, что «летописи XI-XII веков не засвидетельствовали ни одного случая употребления слова «князь» при обращении самих князей друг к другу», а поскольку, дескать, Автор «Слова» употребляет именно это обращение, то был он, стало быть, не князь, а боярин — тот самый Петр Бориславич, которого Б. Рыбаков и выдвигает на роль Автора.
Что касается самого Петра Бориславича, то этот по-своему талантливый человек не может рассматриваться на роль Автора «Слова» уже по той простой причине, что он был придворным летописцем соправителя Святослава — Рюрика, то есть откровенным противником Черниговского дома, в силу чего не мог создать произведение, полностью базирующееся на симпатиях к Игорю (ибо в «Слове», как заметили все исследователи поэмы, нет ни одного, не считая вложенного в уста Святослава, достоверного упрека по адресу Черниговского князя!).
А что касается неподтверждения летописями обращения князей друг к другу при помощи слова «князь», то здесь следует напомнить, что «Слово», во-первых, не является летописью, а во-вторых, следует учесть тот немаловажный психологический нюанс, что Владимир Игоревич хотя и находился в вежах своего тестя в привилегированном положении, но князем себя в это время не осознавал, ибо все же пребывал на правах раба, пленника, что в поэме довольно ясно показано на примере Игоря: «...Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло — КОЩИЕВО...»
Далее: рассматривая применение в «Слове» техники акростиха, А. Гогешвили обнаруживает весьма заметный пласт «прикровенного» изложения, в котором можно встретить и такие образцы, как уже приводимое нами выше обращение:
ТЫ бо можеши посуху
ЖИвыми шереширы стреляти
УДАлыми сыны Глебовы.
(В котором при чтении его сверху вниз получим: «ТЫ Ж — ИУДА»)
Объясняя причины смелости, позволявшей Автору выступать с такими «неслыханными дерзостями» в адрес сильных мира сего, А. Гогешвили мотивирует это тем, что «в первую очередь он был новгородским или псковским мужем, защищенным военно-политической и торгово-экономической мощью одной из двух древнерусских республик, где князья, включая самого Ярослава Владимировича в бытность его в Новгороде, никогда не обладали неограниченной властью.»
Однако привлечение в качестве исторических параллелей переписки Курбского с Грозным или открытого письма Раскольникова Сталину показывает, что для психологического созревания до подобной смелости требовалось пересечение границ намного более существенных, чем границы удельных княжеств. Так что Автор позволял себе дерзости не потому, что он был псковичом, а потому, что он говорил из тогдашней «заграницы», из стана Кончака. Согласитесь, что ещё совсем недавно была весьма существенной разница — рассказывать ли анекдоты про Горбачева перед обкомом КПСС в Чернигове или же сочинять их в Парижской редакции журнала «Посев». А в XII веке гордыня и мстительность сильных мира сего были ничуть не меньше, чем и в веке ХХ, ибо в своих коренных вопросах в жизни вообще очень мало что меняется до неузнаваемости. Вот и сейчас: дописывая последние строчки этой работы, я нисколько не думаю, что она будет воспринята на «Ура!» — скорее наоборот, вызовет резкое неприятие тех, для кого постоянное пережевывание «Слова» является многолетней и удобной «кормушкой». Но что я могу поделать, если каждую ночь, едва только пройдут «мьглами» обходящие дозором Вечность «смотрци», ко мне является измученный 800-летним непониманием князь Игорь и, тяжело опускаясь на расшатанный стул, просит избавить его от славы неудачливого князя-авантюриста, воевавшего против своих степных соседей и родственников — половцев?..
