- А ну тебя совсем! От тебя никакого толку не добьешься. Я уж на тебя не надеюсь.
Все же агиткомбайн у нее вышел "на ять". Весь в картинках, в портретах, в флажках, он в срок выехал в поле.
Она отправилась на нем, сидя рядом с кучером, как хозяйка бродячего цирка.
Потом в Днепропетровске она выхлопотала какую-то капеллу из одиннадцати человек.
- Приедут артисты, - торжественно заявила она и прибавила: - Тут у нас и писатель, тут у нас и фотограф, тут у нас и артисты, тут у нас скоро будет и легковой автомобиль. "Дела идут, контора пишет..."
Только что влетел взволнованный Марковский, секретарь ячейки МТС.
В линялой розовой майке, он похож на уличного акробата. Черный, носатый, остряк, жлоб.
- Костина нет?
- Нет.
- Тьфу, черт! Костина нет! Розанова нет! Гавриленко нет! Вот в чем дело. Там комбайн косит, так в полове вылетает половина зерна. Прямо преступление! И вот такие куски оставляют нескошенными. Прямо уголовное преступление! Ну, я побегу!..
Еле переводя дух и вытирая коричневой рукой лоб, исчез.
Как в люк провалился.
В "Шевченко", между прочим, с двух га вчера намолотили пятьдесят центнеров ячменя. Сто пятьдесят пудов с га.
Вот это урожай!
С актерами невероятная возня.
Соня Бузулук совершенно обезумела.
Она их вызвала, они приехали; теперь их надо расселить, кормить, возить, нянчиться с ними.
Она совсем потеряла голову. Она, идеально бескорыстная, столкнулась со странствующей богемой.
Картинка!
Они ходят по МТС, разыскивают еду, просят хлеба, масла, требуют молока.
- Слушай, иди сюда...
Она заводит меня за угол дома и таинственно, отчаянно шепчет:
- Что мне с ними делать?
- С кем?
- С этими самыми... с этой капеллой, чтоб она провалилась!..
Но сама сияет.
- А что такое?
- Невыдержанная публика. Совершенно безыдейные настроения...
- А что такое?
- Все время кушать требуют.
- А ты как думала?
- Вот чудак! Я их вчера кормила, позавчера они тоже так здорово нажрались... А сегодня, представь, чуть утро - требуют кушать! Я так думаю: вчера подкормились, сегодня могут подождать. Окончательно разложившаяся публика. Но я их перестрою. Ты увидишь, я их перестрою.
На территории МТС появились артисты.
Шел руководитель, пожилой вкрадчивый "арап" в стального цвета толстовке и тюбетейке.
Он шел, как кот, к кладовой с запиской в руке. Вероятно, что-нибудь получать.
Шел скрипач с футляром.
Парочками гуляли девушки, так резко бросающиеся в глаза на фоне местного народа. Явно - приезжие.
На другой день Соня Бузулук увезла их в поле.
Они были долго в отсутствии. Соня Бузулук держит их в таборе и, как слышно, перевоспитывает.
Как-то она появилась на час.
Отвела в сторону, загородила от остальных и жарко зашептала:
- Понемножечку перевоспитываю. Во-первых, отменила костюмы. Зачем им в этих пестрых костюмах выступать? Пускай так, как есть, выступают. Во-вторых, переделала их репертуар. А то они вчера как начали спевать полтавскую старинную песню, так, представь себе, все бабы начали плакать. Те поют, а эти ревут. Те поют, а эти разливаются. Ну, я это прекратила. Мне надо что-нибудь бодрое, заряжающее - одним словом, на все сто. Правильно?
Я засмеялся.
- А ну тебя! - закричала она, махнула на меня рукой, как на окончательно погибшего, и исчезла.
Поездка с фотографом в бригады "Першого травня", "Маяка".
В третьей бригаде "Першого травня", в таборе, нашли Соню Бузулук с ее фургоном.
Я издали заметил в толпе ее платье и флажки фургона.
Когда мы подъехали, возле агиткомбайна на лужке сидели широким кругом колхозники, преимущественно женщины.
Артисты стояли, готовые к выступлению.
Бузулук села, подобрав ноги, посредине, в пыльную траву, и стала говорить. Она говорила очень спокойно, вразумительно, популярно и медленно. Я не ожидал. Ее очень внимательно, сочувственно выслушали. Она, очевидно, действительно неплохой массовый организатор.
Потом - капелла.
Сначала спели хором какую-то вещь Гречанинова, потом - из современных, потом две девушки плясали русскую под хор и скрипку.
Скрипка звучала под открытым небом совсем слабо.
Девушки сорвали с луга по цветку, и началась пластика.
Колхозники бесстрастно, но внимательно смотрели и слушали.
Потом руководитель и одна из девушек под аккомпанемент той же скрипки прочли в два голоса частушки о том, как надо вязать, как надо подбирать колоски, как надо не лениться. Очень бойкие частушки с упоминанием фамилий бригадиров.
Бузулук в это время подползла ко мне и впилась в мой локоть:
- Ну? Ты слышишь? Как тебе нравится? Это мы им сами составили частушки.
- Кто именно?
- А не все ли тебе равно, кто? Мы и мы. Нравятся?
- Нравятся.
- А ну тебя...
- Все-таки - кто сочинял?
- А ты сперва скажи: хорошо или плохо?
- Хорошо.
- Определенно?
- Определенно.
Она с удовольствием зажмурилась.
- Это местный хлопчик сочинил. Видишь, сидит, такой курносый, под агиткомбайном, в картузе? Иди сюда, я тебе имею что-то сказать.
Она согнала меня с места и отвела за будку.
- Как тебе нравится?
- Что?
- Как я их перестроила.
- Нравится.
- А ну тебя! - Она с отчаянием махнула рукой.
Танцевали под скрипку. Сначала стеснялись. Потом пошло несколько пар. Сам бригадир Циба (это не рыжий Циба, а другой Циба, фамилия распространенная), сам бригадир Циба танцевал казачка.
Сделали снимок.
В шалаше красного уголка, украшенного лозунгами и зеленью, сидела, перебирая струны балалайки, вишневецкая учительница Зина Антоненко.
Я заметил ее еще в прошлый приезд, когда мы с Елисеевым читали лекцию о технике стенных газет в столовой МТС.
Она тогда сидела с краю первой скамьи, боком, в черном, длинном, легком платье, высокая, стройная, смуглая, даже, я бы сказал, элегантная. На ее голове был повязан каким-то не то бантом, не то тюрбаном черно-желтый вуалевый шарф.
По окончании лекции она аккуратно собрала свои тетрадки и ушла по полотну железной дороги вместе с двумя какими-то молодыми, высокими, красивыми парнями. Они шли трое по полотну, братски положив друг другу руки на плечи, и толкались, играли, - видимо, дружили.
Теперь она сидела в шалаше, украшенном зеленью, и меланхолично перебирала струны балалайки.
На ней было розовое плотное платье.
Она некрасива. У нее почти негритянский нос с широко раздутыми ноздрями. Он именно и портит ее лицо. Остальное прелестно. Светлые глаза, темные украинские брови, небольшой розовый сухой рот.
Ей лет девятнадцать.
Мне рассказали про нее интересную вещь. Она с пятилетнего возраста воспитывалась в коммуне имени Ленина. Теперь комсомолка, и комсомол послал ее учительствовать в Вишневецкую.
Таким образом, она - продукт коммуны. Ее воспитала коммуна, где у нее мать печет хлебы, где у нее работают две сестры и брат.
Это интересно.
Я подсел к ней, но она отвечала на мои вопросы неохотно и как-то невразумительно, по-украински. А я плохо понимаю. Часто говорила слова "звичайно", "цикаво", которые казались мне насмешливыми.
Но я ошибался. "Звичайно" - это просто-напросто "конечно", а "цикаво" интересно.
Я пригласил ее как-нибудь вечером зайти поговорить.
Она сказала: "Звичайно", - и стала крутить из газетной бумаги и махорки папиросу.
Она много курила.
Соня Бузулук лихо перевоспитала капеллу.
"Они" у нее уже работают между делом в поле, убирают колоски, вяжут, водят лошадей.
Одна артистка проявила замечательный талант в вязке снопов. Колхозницы очень хвалят ее работу - быстрая, чистая. Предлагали записать ее на красную доску.
Бузулук сияет.
Она скоро повезет их по другим колхозам.
За время пребывания в таборе она чудовищно запустила себя. У нее уже не простая грязь на лице, а какая-то особенная, черная, как вакса. Выпачкала нос колесной мазью. На руках какие-то потеки.
Зина Антоненко пришла часов в семь вечера. Она пришла в другом платьице. Беленьком, ситцевом, с уральской небольшой брошкой на шее.
Я предложил ей табаку.
Она скрутила папиросу и с удовольствием затянулась.
Осторожно выпустила из широких ноздрей дым.
Сначала мне было трудно ее понимать - она говорила на литературном украинском языке, - но потом привык. Да и она стала как-то говорить более "по-российски". Очевидно, моторная память подавала ей ритм и обороты российской речи, хорошо известной ей с детства.
Всю свою сознательную жизнь Зина Антоненко провела в коммуне. В детском саду, в школе первой ступени, потом в девятилетке. Вступила в комсомол. Комсомол направил ее из родной коммуны учительницей в село Верхнетроицкое.
- Ну что ж робыть? Звичайно, я поехала. Хозяйничаты я совершенно не умею. Как там сварить что-нибудь, приготовить - этого я совершенно не понимала, не имела представления. Привыкла в коммуне к столовой. Поселилась я на квартире у одной женщины. Она мне готовила. Скучно ужасно. Мать приехала из коммуны меня навестить. Взяла отпуск. Но ей не понравилось. Звичайно! Вечером некуда пойти. Она там, в коммуне, привыкла каждый вечер то в клуб, то в театр, то в красный уголок, то куда... Жизнь кипит. А здесь тишина, да скука, да ничего вокруг нет. Словом, не понравилось маме.
