Иоанн Грозный(дразнясь). А тебя из гимназии выгнали! А тебя из гимназии выгнали! За поведение!
Святослав(плача). И совсем неправильно! Это ко мне помощник классного наставника придрался! Никакого поведения я не делал!
Иоанн Грозный. А за придунайскими владениями зачем гонялся?
Святослав. Так вон и Екатерина за придунайскими владениями гонялась! А её, чай, зовут Великой! А ты чего дразнишься? Сам чего наделал!
Иоанн Грозный(с хвастовством). А меня простили! А ты драчун!
Святослав(рассердясь). Иду на вы!
Иоанн Грозный. Ну, ты! Тише! Сейчас тифлисскому директору профискалю!
Нас интересует несколько вопросов.
Сколько, например, получил у тифлисских педагогов за поведение Пётр Великий?
Сделано ли замечание Владимиру Мономаху за то, что его «бодал тур многажды»?
— Как не стыдно? Доводить себя до того, чтоб вас тур бодал?
Про такое лицо, как Святополк Окаянный, в тифлисском воспитательном и нравоучительном курсе русской истории, конечно, даже и не упоминается.
Тифлисские педагоги не нашли, понятно, возможным даже разговаривать о такой личности в педагогическом совете.
Но вот за что они исключили из гимназии Ярослава Мудрого?
Кажется, человек ни в чём дурном замечен не был.
Законы издавал.
Разве это дурно, непохвально или непозволительно?
Родителям исключённого остаётся возбудить пред попечителем жалобу на неправильное постановление педагогического совета.
До чего, однако, могут довести заботы о том, чтоб «приручить историю» и сделать её нравоучительной.
Нечто о пуговицах и о школе
(Статья известного философа г. Розанова)
Ах, какую вы пуговицу надели, г. учитель! Какую пуговицу! Золотая, с орлом. Смотреть боязно. И фрак, вернее, полуфрачец, у вас синющий-синющий, страшнущий-страшнущий. И позади висит фалда зловещая. И не одна, а две!
Увидит вас, в полуфраце суща, ученичек Павсикакиев Елпидифор, мальчичек, младенец Божий, ангельская душенька. Душа у младенчика скапустится, и вострепещет младенчик, и уйдёт его душенька в пяточку. И будет она в пяточке во младенческой сидеть с трепетом. И перезабудет младенец все исключения и будет он глаголы спрягать страха ради, но без всякого удовольствия. Папоротки все отшибёт младенчику, душке ангельской.
То ли бы дело, ходил учитель в класс в костюмчике. Пиджачок на нём пёстренький, штаники в полосочку, жилеточка с крапинкой. Утешение! Веселье-то, веселье-то какое: штаники в полосочку! Сам серенький, ножки полосатенькие. Радость безмерная!
Так у Елпидифорушки и папенька ходит, и дяденька Феоктист, и у тётеньки Аккелины такая юбка есть! Родные уж эти штаны Елпидифорушке. И учитель уж родной, потому что в родных штанах ходит. Ну, совсем словно учитель штаники из Аккелининой юбочки перешил! Этакое что-то милое! И прилепится ученик всей душой к учителю серенькому. И сольются они воедино, милые!
И чтоб звал ученичок учителя не «г. учитель». На «господин городовой» это похоже. И не «Пётр Иванович». Сухо, это! Холодно! «Пётр Иванович»! Словно кредитора какого. А чтоб звал ученик учителя просто:
— Дяденька!
Мило и радостно! «Дяденька». И все фразы музыку этакую получат. Музыкой исполнятся.
— Дяденька, я нынче урока не выучил!
Музыка!
— Дяденька, позвольте выйти!
Опять музыка!
И умягчится сердце учителево. Ибо как дяденька и вдруг племяннику кол поставит? Не бывает этого! Или как вдруг дяденька племяннику скажет:
— Станьте в угол!
И скажет учитель-дяденька:
— Ну, ничего, ничего, племянничек! В другой раз выучишь!
И разрешит учитель-дяденька:
— Иди, иди, миленький! Иди, иди ножками!
Ах, какое благорастворение воздухов может быть, если только учителю золотую пуговицу выпороть!
В. Розанов.
Начитался я статей гг. Розанова, Proctor’а и К°, заснул, и пригрезилась мне школа.
Не наша школа, — реформированная.
Реформированная по проекту гг. Розанова, Proctor’а и К°.
Завидев ученика, учителя кидались за ним, сломя голову, ловили и, преисполненные любви к учащимся, целовали.
Так что некоторые ученики, — особенно младших классов, — даже под парты прятались.
Но переполненные любовью учителя настигали их, вытаскивали за ногу из-под парты, крича:
— Врёшь, шельмец! Будешь на основании циркуляра исцелован!
И целовали в обе щеки.
Даже и директор!
При встрече с воспитанником прижимал его к сердцу и, целуя, говорил:
— Не я вас целую, циркуляр вас целует! Потому что нам вас любить приказано!
Ученики третьего класса, замусленные от поцелуев, сидели, с нетерпением ждали учителя математики и беседовали.
Настроение учащихся было полное интереса.
— Хотел бы я знать, — захлёбываясь, говорил ученик Розанов Василий, — хотел бы я знать, в каком сегодня костюме придёт дяденька математики! Я так думаю, что непременно в сереньком, В том, что крапинкой!
— Держи карман шире! — возражал Энгельгардтов Павел. — Вчера был в сереньком! Нельзя же каждый день в сереньком ходить, — учащихся утомишь! Придёт он, братцы вы мои, в клетчатой визиточке, и панталоны с искрой! Помяните моё слово!
— Идёт! Идёт! — раздались радостные клики.
И все ученики, от радости сделав сальто-мортале, кинулись гурьбой навстречу учителю.
Но учитель был не в сереньком пиджаке и не в клетчатой визиточке. Учитель был в русском костюме.
В красной рубахе косоворотке, в плисовых шароварах, в сапогах бутылками. На голове у него была шапка с павлиньими перьями, а под мышкой гармоника.
— Совсем наш кучер Илья! — воскликнул Прокторов Гаврюша.
Учитель самодовольно улыбнулся.
Перецеловав всех учеников в классе и поручив первому ученику поцеловать за него отсутствующих, учитель крякнул и сказал в русском стиле:
— Уж вы гой еси, добры молодцы! А пристало ли вам, добрым молодцам цифирью поганой заниматися, делать разные там сложения да деления! Вы кидайте, кидайте книги печатные! К чёрту их, штаны Пифагоровы, выдумки разные немецкие! Мы начнём лучше, добры молодцы, песни петь-играть русские, песни петь-играть молодецкие.
Учитель спрыгнул с кафедры, надвинул набекрень шляпу с павлиньими перьями, гикнул, свистнул и завёл тонким голосом:
«Солдатушки…
— Бравы ребятушки! —
гаркнул весь класс.
«Игде же ва-а-аши жё-ё-ёны?!»
спрашивал учитель.
— Наши жёны — ружья заряжены! —
отвечал весь класс. —
Вот где на-а-аши жё-ё-ёны!…
— Эх, ты! Гуляй! Разговаривай! — в восторге от успехов класса воскликнул учитель, поставил правую ногу на каблук, пошевелил большим пальцем, посмотрел на игру носка, воспламенился и вдруг хватил в присядку.
«Ай, жги, жги, говори», пел и притопывал весь класс.
В эту минуту вошёл директор.
На директоре был для разнообразия розовый пиджак, жилет с чёрными и белыми клетками, одна панталона зелёного цвета, другая оранжевая. На голове жокейская шапочка.
Директор с любовью посмотрел на пляшущего учителя:
— Дух внушаете?
— Так точно, ваше превосходительство. Дух! по системе Proctor’а!
Директор вынул шёлковый платок и, помахивая им, прошёлся русскую.
Урок математики был кончен.
Следующим уроком был, французский язык.
Учил не какой-нибудь француз-поганец, которые лягушек едят. А настоящий наш, русский человек. С настоящим, с костромским прононсом.
Увидев его, ученики закричали:
— Бонжоур, монсиеур!
— Говорят, шельмецы, как пишут! — в восторге воскликнул учитель, хватаясь за затылок.
И начался урок.
— Французский язык, братцы вы мои, весьма похож на латинский, волк его заешь! Отличается же от него только мягкостью, нежностью, деликатностью. Что по-латыни грубо, дико, неприятно, то по-французски мягко, нежно, деликатно! «Человек», например, по-латыни: «homo». Дико, грубо, неприятно! По-французски: «лом»! Мягко, нежно, деликатно. Женщина — по-латыни «femina». Дико, грубо, неприятно! По-французски: «лафам»! А барышня — «мадмуазель»! Мягко, нежно, деликатно!
В это время из соседнего класса послышалось:
«Ах, такой, сякой, камаринский мужик»…
— Что у них там? — спросил «француз»
— Урок космографии.
Вся школа пела.
Из одного класса нёсся дискант первого ученика:
«Как все русски мужики
Они просто дураки,
Мерзавцы, калина!
Мерзавцы, малина!»
— Урок отчизноведения по системе Сигмы!
А хор подхватывал:
«Интервью — интервью!
