И Серафимовна, достав листок бумаги, принялась за расчеты, исходя из цен, предоставленных "Комсомольцем".
И прежде чем подвести итог, ее вдруг что-то кольнуло: ведь за каждым очень красиво обработанном кусочком металла стояли слезы, кровь, смерть, события, о которых, возможно, написано в энциклопедиях.
И все это плата за то, что его самого могли убить. Та же рулетка.
Серафимовна вытащила фотографии, хранящиеся в портфеле, изготовленном, наверное, во времена, когда человечество еще не придумало кожзаменителей.
Иван Ильич - на это невозможно было не обратить внимания - вышел, что называется, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Рядом с отцом, матерью, братьями и сестрами он выглядел как представитель иной человеческой породы. С младых ногтей он оказывался в роли спасителя: то спасал английских моряков, то экипаж затопленного транспорта "Марина Раскова", то рыбаков, то "кроткую Марию", которая не нуждалась в том, чтобы ее спасали, то Борис Борисыча - от голодной смерти...
Илья Ильич - отец - к будущему спасителю обращался не иначе как "байстрюк" и частенько поколачивал его без особых провинностей, а единственно из оскорбленного самолюбия. Оказывать отцу сопротивление было не в традициях времени, когда еще соблюдалась заповедь: чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет.
Кузнец Илья Ильич был во время Германской войны пулеметчиком, полным Георгиевским кавалером; у него были крепкие кулаки и расстроенные войной нервы.
Бедный Ваня терпел незаслуженные издевательства нервного после войны батьки и при первой возможности удрал из дому с котомкой за плечами. И мог с достаточным основанием (говорил начитанный уже в молодости Николай) повторить слова Спасителя: "Лисы язвины имут, и птицы небесные гнезда: Сын же Человеческий не имат, где главы подклонити".
Но бродяжничал он недолго - устроился в цирке силачом и получал премии за красоту телосложения, имелись тому и фотографические доказательства, боролся, поднимал платформу с пианисткой и, наконец, ушел в авиацию.
Отец Илья Ильич погиб вместе с семьей от голода на благодатной земле Украины в начале тридцатых, когда ставили рекорды дальности полетов и спасали челюскинцев.
Илья Ильич некоторое время поддерживал существование семьи георгиевскими крестами, которые менял на хлеб. Но их было всего четыре, а голодных дней - много больше. Последним он отдал на приобретение продуктов золотой крест - получил полмешка ячменя. Хорошо хоть сфотографировался со своим иконостасом на груди - иначе теперь бы никто не поверил в заслуги предка перед Отечеством.
Серафимовна все-таки видела сходство отца и сына-байстрюка, иначе в кого бы ему быть таким героем.
Николай Иваныч пошел статью не в отца, а в мать, "кроткую Марию", о которой Серафимовна кое-что слышала.
Она в свое время стала знаменитой, почти как Анечка Супрун, парашютисткой и, случалось, летала с мужем в небе, совершая затяжные прыжки и фигуры. Она была не кроткой парашютисткой, а просто кроткой и за всю свою жизнь ни на кого голоса не повысила. Любовь к небу и полетам сделались для нее ступенью к Богу; с сорок второго года она пришла к Церкви, что очень не одобрял ее муж, борец с "опиумом", не любивший приходского священника, который нечетко соблюдал принцип: "Богово Богу, кесарево - кесарю". Когда он пытался доказать жене (в своей обыкновенной манере) про "опиум для народа" и несимпатичного попа из своего детства, "кроткая Мария" гладила его по голове и говорили: "Златоуст ты наш!"
Николай иногда говорил, что отец выжил единственно благодаря молитвам матери.
Рассматривая фотографии, разложенные на столе, Серафимовна вдруг разрыдалась.
- Я плохая, я - дрянь! И Валюха дрянь!
Глава восемнадцатая
Ему никак не удавалось выкроить время для поездки в мастерскую, чтобы узнать координаты Одессы. Однако вырвался, приехал прямо с работы на своей машине и в форме, сверкающей золотым шитьем и "золотой" капустой по козырьку. Но вот беда - никак не мог найти мастерскую. Была, помнится, арка, растрескавшийся асфальт, лужа, узкий двор с загибом вправо и забросанные грязью, низкие окна; была выложенная камнем стена со стелящимися растениями и лестница - напоминание чего-то из детства. Бродил-бродил, натыкался на уже знакомые предметы, стал привлекать к себе внимание своим броским видом; наконец псевдоинтеллигентная старуха в очках показала, где живут художники. Но предупредила в стиле старинного готического романа:
- Место, однако, нечистое.
"Здесь? Не здесь?" - думал он, очутившись в пахнущем тленом, сыростью и мышами подъезде когда-то роскошного особняка, частью переделанного в коммуналки, с остатками запыленной лепнины и облупившимися ангелочками на плафоне. Он поднимался по когда-то парадной лестнице, глядел на пузырящуюся от сырости краску цвета коммунального бреда, облупленные до дранки стены и фрагменты надписей, сделанных, возможно, в героические тридцатые.
"Здесь? Не здесь? Было темновато. Мышами, помнится, пахло. Но место, однако, не было нечистым. Если здесь, то как удалось не заметить в тот вечер мерзости запустения?"
Дверь (она? не она?) открыл бледный, как представитель мира инфернального, бородач, нисколько не удивившийся неуместному здесь наряду Крестинина (фуражку он, впрочем, держал в руках); за спиной бородача Крестинин увидел бледную женщину и станок - кажется, для печатания эстампов. Здесь? Был ли здесь станок? Кого печатают? Неужели дедушку Калинина? Ах нет, это, кажется, Бурбулис, известный своей ватерклозетной фамилией и взглядом, по причине отсутствия ресниц, жутковатым, как из мира теней.
Крестинин хотел пройти дальше и осмотреться, но бородач загораживал собой дорогу.
- Слушаю вас, - сказал он.
Николай Иваныч растерялся.
- Не знаю, как бы сказать, но вы поймете... Я бы хотел видеть Одессу.
"Эти бородачи будто калиброванные. Как, впрочем, и их произведения", подумал он между прочим.
- Одесса? - Бородач повернулся к женщине, которая, оставив работу, с веселым любопытством поглядела на излишне шикарного гостя. - Ты не знаешь, где Одесса?
- Точно не скажу. Кажется, на берегу Черного моря.
- Она уехала отдыхать? - спросил Крестинин, чувствуя себя полным идиотом.
- Она всегда там отдыхает. Но я в географии не очень. Может, на Каспийском? Думаю, не очень далеко от Херсона. Иначе революционный матрос Железняк не оказался бы в тех местах. Тогда ведь с транспортом была напряженка. Вот только не скажу, где Херсон.
"Юмористы из мира теней", - подумал Крестинин и, стараясь скрыть досаду, улыбнулся.
- Нет, на ту Одессу плевать, - сказал он. - Тут недавно была женщина по кличке Одесса.
Художники переглянулись, радуясь, видимо, случаю позубоскалить для отдыха от скучноватой работы - шлепания оттисков Бурбулиса.
- Что за блажь: давать ребенку нелепые имена! - пожала плечами женщина.
- Это в тридцатые годы чудили, - сказал художник. - Были имена Трактор и даже Трансформатор. Еще Мюд - Международный юношеский день. Знал такого. Бедного мальчика звали Мюдик, но из-за непроизносимости - Мудик. Как тебе это нравится?
- Она роста небольшого, в очках, носик... - Крестинин потрогал свой нос и почувствовал, что в ноздрях защипало. Неужели она приснилась? Неужели счастье - сонное видение?
- Была ли здесь женщина в очках и с носиком? - спросил бородач.
- С носиком точно была, а вот насчет очков...
- Помню, надо было встретиться с заказчиком, - словоохотливо заговорил художник, относясь к женщине. - Спрашиваю по телефону: как выглядите? Отвечает: жду на остановке, морда у меня круглая и красная, а ботинки коричневые - сразу узнаете. Выхожу на остановку, гляжу: у всех морды круглые, красные и ботинки коричневые.
Художница засмеялась.
Все-таки в женщинах, занятых искусством, даже Бурбулиса хлеба ради насущного вырезающих, есть свое очарование: щеголеватость движений и свобода. Если это, конечно, не переходит в развязность.
Художник глянул на часы.
- Ничем не могу быть полезным, - сказал он и слегка поклонился.
- Нет ли здесь еще художников? Поблизости?
- Не знаю, - снова поклонился художник, показывая, что час смеха окончен.
"Шлепай-шлепай своего Бурбулиса", - съязвил мысленно Крестинин и тоже слегка поклонился. А на душе было так тоскливо! - Может, выше?" - подумал он.
Наверное, примерно то же мог бы испытывать "дядя" Миша, который сто лет назад поднимался по роскошной лестнице прекрасного особняка, где жила волшебная возлюбленная. И он сам молод, и жизнь от избытка здоровья сплошная радость. И вдруг ему сообщают, что кости красавицы давным-давно истлели. И "дядя" вдруг видит, что роскошный особняк - склеп, декорация для спектакля из жизни бродяг. Дядя хватается за голову и вспоминает, что ему сто лет. И вообще он умер несколько лет назад и по причине атеизма обратился в черный дым.
Вдруг и Одесса - обольстительница из мира усопших, но являющаяся в этот мир во всем блеске своей былой красоты и очарования? Вдруг она развалинам роскошных особняков сумела силой колдовских чар придать первоначальный вид? Но это - обман. И она сама - обман.
