- Я тебя где поставил? Где? Сколько раз тебе говорить? Сколько раз?
И бил ее - стукал палкой по выгнутому передку, а мы хохотали издали или хихикали, спрятавшись вблизи.
Обедал дед Бойко всегда у крестного. Сидел он там долго, "козочку" затащив во двор и привязав к забору. Однако в хату к крестному я тогда не заходил: сначала боясь нагоняя за издевательства над "козочкой", а потом, когда уже ходил в местечко в школу, и из-за того поднебесного счастья колокольни.
Однажды, когда я радостно рассказал своему крестному, как дед бьет и ругает "козочку", он покачал головой и сказал:
- Нехорошо, сынок, ой нехорошо! Это ж он больной человек, он нервенный. Над таким некрасиво смеяться, трех.
Не скажу, что это так уже до меня и дошло. Тем более что мой учитель помолчал немного над шитьем и вдруг, что-то вспомнив, засмеялся. Рассказал о том "что-то" и мне.
- Он и бабку свою так гоняет. Не думай, что они только чай попивают. Однажды он при мне расходился, начал посуду бить. Ой, а Лукерья его Тимофеевна... Кто-то, видать, научил, а может, и сама догадалась. Потому что тихая она, благочестивая. А тут давай и она молотить по горшкам, по тарелкам! "Господь с вами, - говорю я, - что ж вы делаете, люди такие хорошие!" А сам в угол, чтоб и меня, чего доброго, не раскололи, как горшок. А дед тогда остановился и спрашивает: "Луша, а что ты делаешь?" - "А ты, Николаевич, что?" Дак он это плюнул да из хаты. Вот как... Но смеяться над этим грех. Старый, нервенный человек.
Крестный шьет молча, а потом смеется снова.
- Захара Качка, - говорит он, - примак у Юсты. Человек он ничего себе. Вот бухукает, лжет. А тесть его - ты, конечно, не помнишь - был резвый, как Юста. И всегда что-нибудь вытворит. Юста дерюги ткала в большую клетку, красную и синюю, кажется. Дак он себе, Захаров тесть, дядька Габрусь, взял да на портки из этого отрезал. Сам отрезал, сам скроил, сам пошил. Конечно же, какое там было шитье - сковырял кое-как, лишь бы ноги всунуть. Надел, вышел на улицу и стоит. В тех красных да синих, как петух какой галагуцкий*! А тут идет Гончариха. И ее ты не знаешь. Померла уже давно. Баба была приветливая, да и кума его, и ничего ж такого она ему не сказала, а только усмехнулась: "Ну ж, ты и выстроился, куманек!" А тот как гаркнет: "Поцелуй, моя кумко, собаку в..." Побежал в хату, и уже его никто в тех петушиных портках не видел. Юста говорила, что на онучи их располосовал. Тоже нервенный был человек.
______________
* Галагуцкий - голландский.
Закончив то, что он обметывал руками, крестный сел за машину. Пострекотал своим "зингером", а потом перестал и снова смеется.
- Монька Григорий Иванович... Теперь уже он пан Гжегож. Плёховский учитель. Тоже шьет у меня. Шил один раз. Кожух. А уже теперь у него не кожух, а пальто. Что там Габрусь или Бойко! Это ж такой образованный человек, и городское окончил, как Степа Тивунчик, да еще и Несвижскую семинарию. И теперь же его паны переучивали где-то на Гжегожа. Может, и не дали б по-своему учить, по-польски, да он у батюшки нашего родной племянник. Учит. И кому бы это так простили, как ему прощают. Вот нервенный дак нервенный! Свистом его распустили. Прямо бежит, удирает, если кто свистнет. И наши ж тоже, скажем, Володя Чиркун или Костя Осечка, а то и Тимох... Едут из лесу, а он навстречу идет по дороге. Так уже как только издали узнает, что это наши, сходит с дороги в поле - по снегу, по целине. Отвернется от них, нагнется, пальто задерет - на, свисти! Пан учитель!
Крестный хохочет до слез, а потом, успокоясь, снова растолковывает:
- Нервенный человек.
Но уже не говорит, что над таким грех смеяться.
МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
Крестный сидит на короткой скамейке, и ноги его, обутые в самодельные валенки, едва достают до пола. Он обернулся пеленкой: его стрижет Тимох Ермолич.
- С лета самого собирался, Тимоша, и, слава богу, пришел, - смеялся крестный, садясь на скамейку.
- Если б у меня была одна эта забота, чтоб тебя обиндюжить, дак я уже давно зашел бы, - спокойно оправдывался Тимох, который и осенью еще пропадает то на лугу, то в лесу, то над рекою. Благо, поднялся его старший парень, есть кому работать в поле. - Зато я тебя теперь очеловечу, хоть еще раз женись.
Если б ту скамейку можно было, как в парикмахерской, подкрутить вверх, Тимоху было бы значительно удобней, а так он стоит над крестным крюком.
В хате еще только тетка Агата и я. Тетка недомогает что-то и потому лежит на печи, а я сижу на лавке, смотрю и слушаю.
Сгибаясь над крестным, Тимох то сосредоточенно наводит "польку", то почему-то сам себе улыбается. Возможно, и вспоминает...
Нет, это сам я вспомнил ту "родословную", которую он, Тимох, недавно придумал. Услышав от своей Волечки или, может, и прочитав наконец в самом начале Евангелия, как это "Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его", он перенес это в Нижние Байдуны, начав с крестного:
- Рафалок родил Ляпножку, Ляпножка родил Пучка, Пучек родил Митрошку, а уж Митрошка - Винцучка.
Ляпножка - это тот маленький одинокий вдовец, в холодной хатке которого мы танцевали свое "кукареку"; прозвище пошло оттого, что он, идя, смешно сгибал в колене правую ногу и ляпал лаптем сверху, будто нарочно. Пучек наш кузнец и самый лучший ныряльщик. Митрошка - Важное Лицо. А Винцучек тот, что в Аресевой хате перевернул на печи "сани". Все они низкорослые, а Рафалок самый маленький, потому с него и начинается.
Мне за крестного не обидно, а тоже смешно. Смеяться за глаза бывает не стыдно, хотя и не хочется, чтоб он об этом знал. Как тогда у нас с Качкиным Володей было, когда мы украли у крестного голубку и хихикали, пробираясь огородами домой, представляя, как вечно злая тетка Агата посадит его в мешок, забросит за плечи и кинется нас догонять. Смех, может, и глупый, но что ж ты поделаешь? - веселый. Даже и теперь, когда мне уже не девять, а шестнадцать.
Крестный не обижается на Тимоха, не думает выговаривать ему. И, видать, не потому только, что сам любит смешное, а в какой-то связи с желанием считаться настоящим, полноценным мужчиной. Он был не только смешливый, а и слезливый, мог заплакать от песни, от чужой обиды, а о таких натурах в деревне говорят: как баба. Мало, что ты калека, так еще и "баба"... Родил? А что ж, если не Исаака да Иакова, так Миколая, Сергея и Женика. Старшие где-то в школе, Миколай в местечко уже ходит, Сергей в свою, а Женик побежал на улицу. Хлопцы еще малые, потому что крестный женился поздно, а потом дети умирали один за одним, тоже трое, пока не родился Миколай.
Утверждая себя, мужчину, крестный любит говорить с Тимохом и про то, о чем уже он теперь говорит при мне, не очень остерегаясь.
Беседа у них, парикмахера и клиента, идет давно, я беру ее здесь с середины:
- Как был я, Тимоша, молодым... Да кабы хоть людское что, а то ж калека несчастный, а выпьешь когда-нибудь с хлопцами, дак не только, сдается, что, а стену целовал бы!..
- А чего ж, - гудит Тимоха, довольно проворно и незвучно лязгая ножницами. - Вот и нацеловал. Хлопцы здоровые, мордастые, как самому себе деланы. Вам бы еще...
- Брехуны вы! Только знай мелете... - перебивает с печи тетка Агата, почти всегда чем-то недовольная.
Но Тимох будто и не слышит, продолжает свое:
- ...дочек еще бы три или четыре. Поговорил бы ты с Братом Арсением. Ты ему - как это хлопцев, а он - как девок. По-соседски...
- Дочки, - говорит будто в раздумье крестный. - Они у Арсеня беленькие, деликатненькие, как маца.
- У него как маца, а у тебя будут как халы. Он святее, а ты коренастее.
Теткино "брехуны вы!" не было, видать, очень злым, а только так, по привычке быть недовольной, потому что вот и она присоединяется:
- Старые мы уже, Тимох, на дочек. Куда нам. Дай бог сынов вырастить.
Тимох снова лезет в то, чего наслушался от своей Волечки, только уже не в Новый завет, а еще дальше - в Старый.
- А как же Сорка у того Авраама? - спрашивает он. - Старая баба была, девяносто годов. Да и "господину твоему", Рафалку, не девяносто девять, как тому Аврааму, когда ему бог сделал обрезанец.
Крестный хочет смеяться, но под ножницами ему не очень сподручно, да и боязно - как бы не ущипнули, - и он только морщится в усмешке.
- Ты говоришь, по-соседски, - повторяет Тимохово, уже далековатое. По-соседски бывает всякое. Тебе говорили, а я ж и сам видел и слышал, как он, Арсень, Аленку Секачиху отучивал. Игнат ее - так себе балалэй, только что посмеяться над кем-нибудь умеет исподтишка. А сама ж она - молотилка!
- Злобная вредина, аж во рту черно, - уточняет Тимох.
- Ну, - соглашается крестный. - Только и знает, что "холерия" да "холерия". Правду говорит Заяц Евхим: слово скажет, дак и не знаешь, куда его определить. Мало того, что своего с утра до ночи долбит, дак и на Арсеня еще насела. Баптист, "бог есть любовь". Когда-то хват он был, сам знаешь, а сегодня - хоть дои, такой покладистый. Дак можно уже, другая думает, и на голову человеку на... Это ж терпенье надо на такую соседушку! А тут он путо с забора схватил и давай ее по заднице хлестать!
