Здесь же тогда было Чрево Парижа - вспоминает самый старый из клоунов, с самым большим шариком на носу. Здесь уже в пять утра кормили луковым супом, и все эти мясники были такими громадными, будто никогда не хотели спать. Там, где теперь ходит метро, в подвалах на крюках висели туши, а все зеленщики орали так, словно стебель любого чеснока часть их пальцев.
Капитан Гаттерас летит по часовой стрелке, и под ним самая большая вода в мире, а с ним - только ворона, которая уже кажется ему земной осью, потому что он не может понять, куда делись все те, с кем он уходил в воздух.
Клоуны - ура! - не мерзнут: им теплее, чем человеку во фраке, в обнимку с вороной летящему на высоте шести-семи Америк, имея в виду их небоскребы, над Темным океаном.
Шар снижается опасно вниз, и капитан ищет глазами балласт: слава Богу, - думает он, - что кроме меня тут никого нет. И он лезет руками в карманы и выкидывает за борт все деньги, которые там нашлись. И те все вместе падают вниз, догоняя друг друга, сливаясь с друг другом во что-то одно, непонятное, как если бы он выкинул за борт свои белые перчатки.
Клоуны все же пытаются вспомнить, почему они сидят на этих ступеньках: не могут вспомнить, сидят дальше. Капитан снижается, как тунгусский метеорит. И понимает, что всем своим серебром откупился только от воды, внизу под ним бегут остяки и чалдоны, тунгусы и зеки, проламывая собой дорогу в тайге не хуже, чем хвост кометы. Капитан подтягивается на этих подтяжках, которые прикрепляют к корзине шар, и, найдя эту крепко завязанную бечевкой дырочку в нем, дышит шару внутрь. Шар взмывает.
Что до клоунов, то к ихней паперти приперся какой-то трехногий инвалид: ну, то есть, у него были сразу три костыля и две гармошки впридачу, включая губную. Пел он песни Мориса Шевалье исключительно. Клоуны, понятное дело, принялись подпевать, поскольку пел Шевалье о Париже, учитывая и эту паперть, и прочую Сену со всеми ее мостами, отчего все стало совсем уже сложно, потому что каждый клоун пел как бог на душу положит и думал, что если тут кто еще и есть, так это те, кто ему подпевают.
Покрывшийся снегом воздухоплаватель стал от снега еще легче, как матьтвоюразэдак - так как летел над Россией. От скуки ворона начала говорить, но раз над Россией, то - по-русски, отчего с криком "Ляилляильалля" упала в глубь континента, личный же храм Гаттераса при этом взмыл еще выше, чем это было в его силах это понять. И он забылся надолго. Надолго. Забылся.
Когда по-над Сеной занимается утро, букинисты достают -из-под своих раскладушек фибровые чемоданы - по два в каждую руку - и идут на берег Сены, чтобы взглянуть на ее воды, а потом выложить содержимое чемоданов на волю. К этому времени на вышеуказанный берег приползают и выжившие после пения клоуны - штук девяносто восемь, включая две гармошки и три костыля. Жужжат, потому что устали.
И вот тут-то в эту долбаную Сену и падает с нечеловеческим грохотом недоделанное небесное тело. Г-н воздухоплаватель в момент удара о воду вспоминает, что ключ-то он оставить забыл. Но, вылезая в испорченном фраке или же сюртуке на набережную, пытается вспомнить, кому же он должен этот ключ, который - понимает он с ужасом - он же выкинул уже за борт, чтобы взлететь.
Ан между тем клоуны, как бы глядя на Нотр-Дам, тайком выдергивают из букинистических книжек плотные странички с неприличными рисунками.
ET CETERA, ET CETERA, ET CETERA
Обкусанные перья деревьев на снегу. Вогнутая белая пустошь, сходящаяся над головой - будто внутри стеклянного шара, побеленного изнутри известкой. Снег не устоялся. Он легкий, сырой и продавливается ногами до черных следов.
Окраина. Штук 28 черных деревьев, стоящих вдоль какой-то дороги, которую теперь не видно - т.е. довольно рано и достаточно далекая окраина потому что машины здесь еще не проезжали, в любом случае, что-то вроде воскресенья. Чуть на отшибе от всех этих домов торчит жестяная труба котельной. Котельная работает на газе, и дыма из трубы не видно. Как бы то ни было, живущим в этих 16-ти домах не холодно.
К конечной остановке - где-то там за пятиэтажными домами - подъезжает трамвай. Единственный пассажир в нем спит и выходит наружу после того, как его будит вагоновожатый. Разумеется, он еще пьян и толком не понимает, где оказался, хотя знает, что приехал домой.
Возле будки на кольце трамвая снег не удержался, стаял, и он смотрит, как между ее желтой стеной и синим асфальтом лежит, из какой-то щели, ярко-зеленый мох. Будка заваливается куда-то за плечо, он оказывается в подъезде.
Между первым и вторым этажом на площадке в кадке что ли карликовая акация, то ли лимон из семечка с единственной болтающейся под листьями недозрелой и сморщенной штукой. На окна снаружи налипает снег. На лестнице чуть-чуть слегка дрожит от проехавшего где-то снизу поезда подземки, пьяный человек трет себе уши обеими ладонями.
По ночам людей убивают даже не запомнив. Обнаружив себя на теплой лестнице, он думает, что с ним этого не произошло. Безумие всегда похоже на все городские улицы вместе: и запутанные, и ровные, и связанные. Если пробираться домой проходными дворами, то все это не важно - рассуждает он, но, поскольку существуют улицы, их же нельзя не перейти. На каждом острие колючей проволоки, которой по привычке обнесена котельная, сидит теперь ровно по одной снежинке.
Когда человек смотрит в хрустальный шар, он видит свои глаза, ставшие китайскими, как бы обхватившие это стекло, а потом они пропадают, будто их и нет. Остается круглый кусок прозрачного цвета, сквозь который ничего не видно, и тот, заворачивая все к себе внутрь, входит в человека внутрь между его глаз и движется дальше по пищеводу; когда тот падает в низ живота, человек с облегчением вздыхает и начинает видеть всю дрянь, которую не было видно на его пьяной пустоши.
Любой проглоченный гладкий кусок стекла почти то же самое что лед, только не тает. Все бомжи, все менты, все вагоновожатые и пассажиры, и все те, кто покупает в сей ранний час на улице пакетики с фисташками - сделаны из мяса. Если люди следят за собой, то их кожа пахнет, как хорошие австрийские туфли. Люди любят снег потому, что когда он падает им в лицо, это будто испарина после любви. Шар, попавший в человека, пытается стать его пищей. Любой из шаров сделан из того же, что и все остальные, и внутри каждого из них расползаются ниточки крови, которых не видно, потому что они слишком прозрачны. Сквозь любой шар проходит дырка, сквозь которую продета нитка сквозь них всех. И любой, сожравший это, становится таким же, как такие же.
Дно любого шара выстлано зеленой листвой, аки чело Нерона после очередного поэтического триумфа. Вечная гимназия, где зимой к 3-му уроку над крышами появляется желтое солнце, а еще - белые липкие подоконники и фикус в углу классов. И любая радость для человека означает поглаживание шарика внизу его живота чьей-то рукой.
Все эти негры, все эти корейцы, все эти мексиканцы, едущие сейчас в подземке на свои заводы "Пежо-Рено", как вагонетки с углем. Окоченевшая вода падает вниз, но легче воды не окоченевшей и, упав, плывет по ней. Потому что она касается всех, никуда не исчезая, лишь круговращаясь, она пахнет всеми сразу, т.е. сумеречной сыростью с примесью какого-нибудь мазута и прочей ржавчины.
Черно-белые уродцы расходятся из человека будто из его пупка их выстреливает автомат Калашникова, а нижний позвонок человека зудит при этом, как будто его кто-то сжимает, как магазин автомата. В стеклянном шаре живут только пауки с красными ногами - они тихо ходят по нему изнутри, сплетая паутину - алую, как будто на большом белом снегу кому-то разрезали горло, и он успел добежать до своего дома, а вся выпавшая кровь пахнет снегом.
Желтый цвет сквозь белый означает государство для человека, идущего через эту площадь; государство, которое вошло в него сквозь все дырочки его кожи, как очень измельченная вода. Любой мозг сбивается с шага от дурных веществ и гноя, тающий шар в его нутре у него внутри отмораживает из себя членистоногих, земноводных и прочие гениталии. Они падают в ближайшую Фонтанку и плывут там, где-то по-над дном, дальше.
Эти забинтованные марлей чресла, промокшие человеком между схождения чресел, это висящее на кончике тучи государство, падающее вниз, едва на него взглянешь, желтыми копейками. И все это происходило тогда, когда Общество любителей зажигать швейные иголки об спичечные коробки начало добиваться первых успехов.
Борьба прозрачного шара с его отсутствием состоит из ужаса стеклянного шара перед тем, как хрустит стекло. Буратина выходит из под арки Генштаба и - поскольку он сделан из мягкого дерева - то он такой желто-белый, липовый, и есть одновременно государство и сам по себе. Ну, а раз уж он сделан из дерева, то его немедленно сожгут на первом же перекрестке оголодавшие по теплу матросы Балтфлота.
Только круги и пошли по воздуху дымом по ветру.
