И все-таки Инне очень хотелось узнать, как ее Виктор представляет свое ближайшее будущее, что решит в этом новом своем положении, не допустит же он, чтобы жизнь его снова шла "наперекос"...
- Когда же домой, стриженый мой хлопче? Или зацепился здесь надолго?
- Чтоб надолго - вряд ли. Пока нет гармонии с начальством. Да и ребята в Сельхозтехнику зовут.
- Ну а в Кураевку?
Кажется, угодила в незажившую рану. Он потемнел.
- Я дорожник, Инка. Тяжел мой каток, покуда до вас докатится, покуда додавлю траву-мураву до родной Кураевки, пожалуй, немало воды утечет...
Вот теперь в голосе его чуялась глубокая грусть.
- Возвращайся,- вырвалось у девушки невольно, приглушенно, горячо.
Он взял ее за плечи и, круто повернув лицом к себе, неотрывно смотрел в глаза, полные глубоких, темных слез.
- Вернусь,- сказал твердо.
А мог бы еще добавить: "Вернусь ради тебя. Чтобы без конца мучить. Высмеивать, терзать, завидовать. Донимать цинично. Бросать и снова находить, ревновать без причин...
Вернусь, чтоб любить!"
* * *
Под вечер Инпу подхватила возле элеватора попутная машина. И Инна оказалась среди хлопцев-зерновозов в армейских панамах. Притормозили, руку подали, а когда села, надоедать не стали. Вежливые ребята. Наверное, сразу заметили, в каком состоянии была девушка: щеки ее раскраснелись от волнения, глаза горят, мыслями она все еще там, где только что была.
Инна и впрямь была взволнована встречей, переполнена ею. Проводила Виктора до катка, этого "черного бегемота", что стоял в ожидании хозяина на свежем асфальте. "Ты ведь знаешь, я приставучая",- весело сказала Виктору, беря его под руку, и заметила, что ее "приставучесть" была ему приятна, в нем появилось что-то похожее на уверенность, и, взбодренный, по-журавлиному горделиво он шагал рядом с Инной под пристальными взглядами бригады.
Посматривал с веселым превосходством на своих сотоварищей по дорожным работам - глядите, дескать, какая славная девушка в мини-юбке постукивает каблучками рядом, держит вашего Виктора под руку!.. Легко, будто какойнибудь горец-джигит, вскочил в железное седло, сдвинул с места стотонную неуклюжую махину, перед которой остальные члены бригады уже рассыпали лопатами горячий зернистый асфальт. Оттуда, с седла, оглянулся, сверкнул на прощание Инне уже не сухой, не вымученной, а живой, озорной, как в школьные годы, улыбкой:
- Привет Кураевграду!
Одна встреча, и словно бы заново народился, воспрянул духом парень!
Широкий шлях лег через степь до Курасвки. Машины летят туда и сюда, подымают клубы пыли, не успевает она оседать. Работает степь, в трудовом напряжении вся; там еще комбайны снуют, а тут уже и свежая пашня черными отсвечивающими валами вперемежку со стерней потянулась по убранному полю. Не ведают отдыха и дождевалкифрегаты, гонят фонтаны, которые, встретившись с солнцем, семицветными радугами встают над огородными плантациями, над зеленой кукурузой. Но в центре всех забот - тока: там блестят золотые курганы зерна, машины подходят, уходят, люди захвачены своим делом. Хлеборобский труд привычно властвует здесь, все идет вроде бы в неторопливом размеренном ритме, а на самом деле спешат степняки, торопятся, чтобы успеть до дождей, чтобы ни зернинки не потерять, потому что каждый помнит: нива родит только один раз в году!
Пыль далеко расползается от дорог, висит она и над токами и над комбайнами - весь воздушный океан подернут маревом уборочной страды. От горизонта до горизонта небо как бы притушено, пригашено, неяркое, плывет оно в полумгле, и до окончания авральной страдной поры не видеть его ясным. Такая уж пора: пылища как взыграется после праздника первого снопа, как подымет от края и до края душные свои паруса над степью, так будет держать их днем и ночью; ветров сейчас нету, но неискушенному человеку может со стороны показаться, что над югом снова беснуются пыльные бури.
В этой пылище тебе жить. Инка! Вот это и есть она, твоя золотая Бенгалия, закутанная в знойные шубы кураевской пыли. Говорят, своя земля и в горсти мила. Нигде человеку не страшно, если он не один на этой грешной земле, если у него есть друзья и окружен он людским уважением, да к тому же еще - любим. И каторжный труд будет для такого отрадой. И, право же, вовсе не лишне человеку для полноты счастья иметь еще тот "семейный экипаж", когда на всю жизнь, до гробовой доски, люди соединяются и в труде и в любви. Твоя земля... Любит Инна эту степь, и не только тогда, когда зацветет, запылает по весне с-кифскими тюльпанами, замельтешит быстрокрылыми ласточками да затрепещет райскоголосым жаворонком в поднебесье; любит и такой вот в разгар жатвы, в облаках трудовой ныли.
Надежная, верная, на веки вечные возлюбленная тобою степь, она-то уж никогда не пойдет "наперсное".
...Молчуны все-таки эти, в панамах. Только и удалось узнать, что туркмены. В строгой дисциплине, видно, держат их командиры, воспитывают как следует - не лезть, не приставать к незнакомой девушке со своими ухаживаниями. Может быть, уж слишком сдержанны, замкнуты в себе. Однако девушку нисколько не обижает, не тяготит их восточная замкнутость; напротив, ей даже нравится в пих эта, судя по всему врожденная, скромность и душевная деликатность. Вера Константиновна говорила, что в Индии тоже много людей таких вот, доброжелательных, предупредительно-деликатных... Один из солдат-туркмен совсем похож на вчерашнего ее пациента: до африканской черноты загорелый, темнобровый, весь как бы выточенный из дерева редкой породы. Но все же зто не тот, которому она оказывала первую помощь... Задумчив, что-то мечтательное застыло во взгляде: может, любимую черноглазую девушку дома оставил? Оживились ребята, когда в виду уже кураевских полей в облаках поднятой пыли сверкнули белым своим крылом вечные спутники моря - кигитки. Солдаты даже подскочили в кузове:
- Чайки! Чайки!
Не отрывая глаз, смотрели и смотрели на эти мечущиеся в пыльном воздухе белые лоскутки: не девичьи ли письма, ненаписанные и неотправленные, виделись им над степью сейчас?
Дома Инну ожидало нечто необычное: во дворе под грушей - целая ассамблея! Андрон Гурьевич в отпуск прибыл! Как всегда без предупреждения, без телеграммы.
Усажен за стол на почетном месте, в морской тельняшке, крутоплечий, лысый. Веселый семейный переполох, возбуждение, девчата красуются в новых заморских косынках, бежит навстречу Инне детвора, выставляет на похвальбу какие-то странные ракушки... Мама несет поднос с яствами, а на столе и без того гора всякой еды. Мама явно счастлива, улыбается дочери: такой, донюшка, у нас день, собрался за столом весь Ягничев род! На маме тоже новый платок в яблоках, она повязала его вокруг головы по-девичьи и сразу похорошела.
Андроп Гурьевич, который за миг до этого был задумчивым, чем-то даже огорченным, увидев племянницу-медичку, тотчас жо посветлел лицом, поднялся навстречу:
- Как расцвела за два года... Да она ведь у пас, Ганна, просто красавица. Такую только где-нибудь на улицах Калькутты можно встретить...
Глаза девушки смущенно смотрели на него, влажно светились глубокой, темно-карей росой.
Когда поцеловались, когда дядя прижался к племяннице своей колючей щекой, задержавшись на миг в наплыве душевности, сердце Инны вдруг сжалось, а он, уже отстранившись, шепнул ей на ухо:
- Там я и тебе гостинец привез... Потом получишь.
И снова сел. К еде, однако ж, не прикасался.
Инна, даже склонившись, чувствовала на себе его изгореванный, сумеречный взгляд. Неотрывно смотрел старик на чудо-племянницу, будто заглядывал в собственную и еще чью-то молодость, где повстречались ему когда-то такие же вот карие, как бы опрыснутые росою глаза...
Отец Инны тоже за столом, ради такого случая вырвался с поля, оставил, наверное, вместо себя на комбайне своего "штурманца", который уже водит машину не хуже батьки. Хлопец только и ждет, чтобы самому остаться у штурвала, показать, на что он способен... Мать просто цветет среди гостей, не присядет, каждого потчует - такое событие! Тесно за столом, жарко собралась ведь без малого вся родня: рядом с обветренным лицом хозяина светятся отливающие бронзой лица братьев - двоюродных и троюродных, все они большей частью тоже механизаторы; весело тараторят родственницы разных степеней; даже чуть знакомые девчата и молодицы прибежали с ферм, пускай далекого колена, но Ягничи же! Отец, как всегда после рюмки, сверх меры ласковый к Инне, усадил ее рядом с собой, даже обнял за плечо, только ненадолго, потом снова обратился к соседу - механизатору с фермы:
- Понимаешь, на все сто я теперь спокоен, ну вот до сих пор спокоен за своего штурманца! Талант открылся в нем, еи-же-ей, талант! Когда настраивали, ни на шаг от меня, как тень ходил за мной мальчонка. Вместе и перебрали все - винтик за винтиком, узел за узлом...
При слове "узел" Ягнич-моряк (Инна заметила) вдруг вздрогнул, будто очнувшись от дремы, ожил на миг, потом опять погрузился в думы.
