Только роза - Мюриель Барбери

благодаря его саду из двух тысяч сливовых деревьев, куда весь город стекается на прогулку в последние дни февраля. Несмотря на это, Исса, замечательный поэт, ходил туда, только пока деревья стояли еще черными и голыми, лишенными цветов, которые позднее благоухали на всю округу. Едва появлялся первый бутон, Исса покидал сад, в то время как его коллеги приходили насладиться чудом лепестков, появлявшихся на зимних ветвях. Когда, бывало, кого-нибудь беспокоила подобная странная привычка, лишавшая поэта самого прекрасного цветения в году, в ответ он смеялся и говорил: я долго ждал в полной наготе; теперь сливовый цветок во мне.Сливовый цветок во мне

Мод, мать Розы, выросла в меланхолии и цеплялась за нее с поразительным упорством, чем бы потом ни занималась в жизни. Время омывало жизнь дождем, озаряло солнцем, над ней сияла луна, но Мод пребывала во мраке. В сущности, она обитала в своей печали, как лисица в норе; если она и выбиралась в лес, то лишь для того, чтобы вернуться обратно в неизменном состоянии; какие только уловки ни испробовала Паула, ее мать, но всякий раз утыкалась в твердокаменные скалы. Через какое-то время, устав от войны и разбив себе сердце, Паула сдалась. Шли годы, тонущие в сером вязком тумане, Мод работала, путешествовала, возвращалась, неколебимо замкнувшись в своем сумрачном замке. Поэтому, когда она приехала из Киото беременной от мужчины, которого сразу же бросила, Паула впала в совершенное отчаяние. Она хотела, чтобы Мод пообещала, что новорожденный будет знать своего отца, но натолкнулась на бурю неслыханной ярости – единственное возмущение тихой глади моря привычной меланхолии, которое когда-либо позволила себе дочь.

Роза родилась и своим именем была обязана Пауле, которая любила цветы и хотела, чтобы ее внучка чувствовала свое с ними родство. Вскоре Мод бросила работу и проводила дни в гостиной, глядя на застекленные стены и не обращая внимания на лилии. Время от времени она плакала, но вкладывала в это, как и во все остальное, не слишком много чувства – в такие моменты Паула уводила Розу в сад, не строя иллюзий, что действительно сможет ее защитить. Однако в течение десяти лет она, затаив дыхание, хотела верить в чудо; по правде сказать, Роза росла прелестным ребенком: она читала, исследовала мир и дни напролет смеялась; потом как-то вечером слезы матери сгубили и ее, хотя с десяток лет она их будто не замечала. Паула отправила последнюю фотографию Розы перед тем, как у нее помрачился разум, некоему Хару Уэно, чье имя и адрес значились на письме, присланном Мод. На обратной стороне она просто подписала Паула и так никогда и не узнала, дошло ли ее послание, попытался ли он ответить, несмотря на запрет, и ей это долго не давало покоя.

В своем письме к Мод Хару Уэно написал только: Я подчинюсь твоему желанию и не буду искать встреч со своей дочерью, я не причиню тебе боли. Однажды, когда Роза праздновала свое двадцатилетие, Паула поняла, что внучка читала письмо.

– Когда? – спросила она, хотя заранее знала ответ.

– И ты молчала все десять лет? – добавила она.

Роза кивнула, и следующие полтора десятка лет они об этом не говорили. В тот год, как-то июньским вечером Мод, набив карманы камнями, пошла к реке и утопилась, предварительно насладившись величественной тишиной и полюбовавшись отражением деревьев в зеркале недвижной воды.

– И всё ради этого, – с яростью сказала Роза.

– Теперь ты можешь познакомиться с отцом, – тихо проговорила Паула.

– Я могла бы и раньше сделать это, – ответила Роза, – письмо было адресовано не мне.

Потом вернулось молчание, чтобы снова лишить их жизнь звуков. Два года спустя умерла и Паула. В тот же вечер Роза отдалась своему тогдашнему любовнику с безразличием столь беспощадным, что не почувствовала, как он вышел из нее, не услышала, как он покинул спальню, а назавтра не вспомнила, что принимала его в своей постели, в своем теле, в своей отныне обескровленной жизни. Прошло несколько месяцев, и Роза больше не знала, кто она. Из полного разгрома рождалось некое успокоение, и она перестала хотеть счастья; впрочем, это желание уже давно и без того было столь зыбким, что безропотно уступило. Три года протекли в этой аморфной бесчувственности. И наконец она села на самолет в Киото.

Она проснулась с ощущением беды и дождя. Мир в шуме воды казался мимолетным и далеким. Она дошла до комнаты с кленом и увидела, что ее заливает странный прозрачный свет. Из мерцающей тьмы ливня брызнула вспышка радости.

Сайоко вышла из кухни.

– Paul san coming [60], – сказала она. – Rose san want tea? [61]

– Coffee, please [62], – ответила она.

Розе хотелось задержать ее, спросить, кто она, почему говорит по-английски. Японка почувствовала ее колебания, ненадолго задержалась, но, поскольку Роза так ничего и не сказала, ушла. Она вернулась с красной чашкой неправильных очертаний и изящества макового цветка и посмотрела, как Роза пьет.

– Rose san beautiful [63], – сказала она.

Удивленная Роза поставила чашку. Японцы всегда считают европейцев красивыми, подумала она.

– Japanese people always find Western people beautiful [64], – вслух произнесла она.

Сайоко засмеялась:

– Not always. Too fat [65].

Они услышали, как раздвинулась дверь прихожей.

– I remember your