втроем или вдвоем, поручая малыша надежной няне или моей тете Мали, но в тот раз я настояла, чтобы Мики остался дома. Мне хотелось полной самостоятельности, без намека на чью-либо опеку. Бога не опекают, особенно Бога из Джей-Эф-Кей.
Прилетев в Сиэтл, я бросила сумку в отеле и отправилась на встречу с Лоттой в ее городском офисе. Судя по собранным мною данным, она работала в некоммерческой феминистской организации, которая заботилась о жертвах семейного насилия.
Интернетовский сайт этой благородной конторы выглядел странновато: многие слова были незнакомы не только мне, но и словарю Вебстера, а общий тон казался слишком воинственным, чтоб не сказать агрессивным. Впрочем, последнее легко объяснялось спецификой работы Лотты и ее коллег: попробуйте-ка сохранить душевное равновесие, когда приходится ежедневно сталкиваться с подонками типа Вотерса. Записываясь на прием, я отрекомендовалась израильской блогершей, активисткой феминистского движения, заинтересованной в обмене опытом по личному вопросу.
Офис организации занимал целое крыло на шестнадцатом этаже небоскреба и напоминал штаб армейского корпуса в разгар военной операции. По разгороженному на клетушки открытому пространству сновали десятки женщин с сосредоточенными лицами. Похоже, никто здесь не перемещался впустую. Каждая сотрудница тащила в руках, под мышкой или на плече что-либо: стопку бумаг, брошюры, папки, рулоны или просто документ на одном листке. Добежав до целевого кубикла, они передавали свою ношу сидящей там коллеге, после чего обе замирали, уставившись в экран монитора, чтобы затем, вскочив, схватить со стола что-то еще более важное и снова устремиться в полет.
Какое-то время я пребывала в растерянности, потому что изначально ожидала увидеть нечто совсем иное, типа захламленной квартирки из двух комнат с тремя несчастными, неряшливо одетыми тетками. Примерно так и выглядели офисы соцработников в квартале Джесси Каган. Но здесь, в богатой Америке, феминистская работа была явно поставлена на куда более широкую ногу. Оправившись от шока, я ухватила за рукав одну из пробегавших мимо.
– Извините…
– Да-а-а? – басисто протянула она, и я вдруг поняла, что говорю не совсем с женщиной, но и, видимо, совсем не с мужчиной.
– Мне назначено… – пролепетала я. – У меня встреча…
– Да-а-а? – с оттенком нетерпения повторило оно. – Встреча? С кем?
– Миссис Лотта Вотерс. Могу ли я поговорить с миссис Вотерс?
Сотрудницо презрительно фыркнуло:
– У нас таких нет, милочка. Здесь нет ни одной миссис, мисс, госпожи, фрау, мадам, фрейлен, фрекен… – оно на секунду запнулось, но тут же, вспомнив забытое, облегченно добавило: – …и мадемуазель. Тут только камрадки и камрады. Если ты хочешь поговорить с камрадкой Лоттой, то она сидит во-он там, в угловом аквариуме…
Угловой кабинет и в самом деле напоминал аквариум: стены его просвечивали насквозь, вплоть до хмурой панорамы Сиэтла. В промежутке виднелась черноволосая голова заказчицы – подойдя поближе, я узнала ее по фотографиям. Сбоку от стеклянной двери была прикреплена табличка с надписью «Директриса». Я растянула губы в глупой улыбке и постучала.
– Войдите!
Вблизи Лотта выглядела старше и суше, чем на снимках. Черный щегольской пиджак, черная блуза, конский хвост иссиня-черных волос, густые черные брови и черные выпуклые глаза… – на этом одноцветном фоне еще больше выделялась бледность лба, щек и тонких ненакрашенных губ. Наверно, стесняясь этого, директриса постоянно выкатывала глаза, словно пытаясь компенсировать неуместный избыток белизны яростной чернотой зрачков. Я назвала себя.
– Ах да, помню, ты из Палестины… – кивнула она. – Честно говоря, это не лучшая рекомендация.
Я протестующе взмахнула ресницами:
– Мы тоже осуждаем оккупацию, госпожа…
– Зови меня камрадка!
– …камрадка Лотта, – послушно поправилась я. – Мы полностью разделяем, и вообще. Простите мне мой английский.
– Ничего, – Лотта милостиво выкатила глаза, что, видимо, означало готовность к сближению. – Если честно, мы немного завидуем вашей палестинской словейке.
– Завидуете? Почему? – мне показалось правильным сначала понять причины зависти, а уже потом выяснить, что такое «палестинская словейка».
– Ах, камрадка, английская словейка настолько несовершенна… – директриса сокрушенно вздохнула. – Глаголки у нас не различают между вагинатками и безвагонами, а это ужасно несправедливо. Не то, что у вас. Но мы работаем, не отчаиваемся. Великие перемены начинаются с малого. Исправление жизнюки надо начинать с исправления словейки.
На этот раз я не смогла скрыть искреннего недоумения. «Безвагоны» еще как-то умещались в моем воображении: что-то железнодорожное, грузовое или даже пассажирское. Если есть безбилетники, то, наверно, могут быть и безвагонники. Но что такое вагоноватки? Вагоны, обитые ватой? Типа спальных, только еще удобней?
– Извините, камрадка Лотта… Ваго… что?
– Вагинатки, – бодро пояснила директриса. – Обладательницы вагины. Так мы называем тех, кого шовинисты именуют «женщинами». Ну а сами шовинисты теперь зовутся «безвагонами», поскольку начисто лишены вагин. Видите, как это важно: из языка тут же исчезает его прежняя шовинистическая мужецентричность. Особое внимание нужно уделять школам и университуткам, студенткам и студентам, ученицам и ученикам, учителям и учительницам, директорам и…
– …директрисам, – подхватила я. – Вы совершенно правы, камрадка Лотта. Не думайте, что мы в Израиле…
– …в Палестине! – перебила она.
– Да-да, в Палестине… Не думайте, что мы в Палестине сильно отстаем от общей борьбы. Наши демонстрации собирают тысячи участников, работа…
– …и участниц! – снова вмешалась Лотта.
– А я что сказала?
– Ты сказала «участников», – укоризненно произнесла она, выпучив глаза так, что те едва не выпали на стол. – «Участников», без «участниц». Это непозволительная ошибка. Напомни, как тебя зовут…
– Рита… Рита Мизрахи…
– Надо быть внимательней, Рита. Исправление жизнюки…
– …начинается с исправления языка, – поспешно закончила я.
Директриса жахнула кулаком по столу.
– Словейки! – выкрикнула она. – Словейки, а не «языка»! «Язык» – старое, мужецентричное слово. Неужели так трудно запомнить?!
– Простите, камрадка Лотта, – поникнув повинной головой, пролепетала я. – Сами видите: моя английская словейка не очень хороша. Я родилась в таком районе… пардон, в такой районке, где дети растут на улице. Я жертва насилия – сначала в семье, потом от мужа…
Директриса протестующе взмахнула своим черным конским хвостом.
– Нет такого слова – «муж»! Надо говорить: «безвагинопартнер»! Странно, что у вас в Палестине…
– У нас говорят на другой словейке, камрадка Лотта… – взмолилась я. – Пожалуйста, войдите в мое положение. Я ведь пришла к вам за помощью. За защитой от моего бензавоз… безвагин… безвагоновожатого. Женщ… пардон, вагонетки должны помогать дружка подружке.
– Вагинетки, безвагинопартнеры… – уже куда более снисходительно поправила Лотта. – Хорошо. Напомни свое имя…
– Рита.
– Хорошо, Рита… – она потерла ладонью лоб. – Мы и в самом деле должны быть заодно что здесь, что в Палестине. Расскажи о своей трагедии.
История моих страданий, хотя и варьировалась от клиента к клиенту, но, в общем и целом, сохраняла главный сюжет: раннее сиротство, насилие в приемной семье, муж-наркоман, избиения и отчаяние. Когда мы составляли и репетировали этот рассказ вместе с Мики, я испытывала понятные сомнения, потому что легенда была слишком близка к реальности.
Мне казалось, что будет мучительно раз за разом вспоминать свое гадостное прошлое. Мики придерживался прямо противоположного мнения: чем чаще говоришь о случившемся с тобой ужасе, тем больше отдаляешь его от себя.
Так
