При жизни Салтыкова не печаталось. Первая часть впервые — ЛН, т. 11–12, М. 1933, стр. 185–200; вторая — там же, т. 67, М. 1959, стр. 339–350.
Сохранились: 1) вторая чистая корректура первой части (от слов «Начну с того самого пункта…», стр. 330, строка 2 и кончая словами «…прочая ерундоносная братия», стр. 348, строка 40), набранная 17 апреля и адресованная А. Н. Пыпину; 2) чистая корректура второй части (от слов «Археологи свидетельствуют…», стр. 348, строка 41 и кончая словами «а это явление любопытное», стр. 361, строка 25), адресованная также А. Н. Пыпину (обе в ИРЛИ).
При публикации второй части текста, открывающейся словами «Археологи свидетельствуют…», возник вопрос о его датировке и о месте среди других материалов цикла «Наша общественная жизнь». Наиболее полно этот вопрос освещен в предпосланной публикации текста «Археологи свидетельствуют…» статье С. А. Макашина. Как определил исследователь, первая часть текста («Начну с того самого пункта…») «возникла между 17 марта и 17 апреля, предназначалась, несомненно, для четвертого номера журнала, была набрана для него и затем запрещена цензурой». Что же касается второй части текста («Археологи свидетельствуют…»), то она возникла «между 16 и 29 апреля 1864 г.». Если даты возникновения каждой части сопоставить с датой цензурного разрешения четвертого номера «Современника» (11 мая), то вполне закономерно предположить, что перед нами разрозненные части одной и той же хроники, которую автор предполагал поместить в апрельском номере журнала. Такое заключение находит подтверждение и при обращении к корректурным гранкам каждой части. Корректура текста, открывающегося словами «Начну с того самого пункта…», состоит из трех «форм», на первой из которых имеется печатное заглавие — «Наша общественная жизнь» и надпись чернилами справа вверху: «Корр<ектура> апр<еля> 17», а следующие две «формы» имеют оттиснутые типографски внизу цифры нумерации — «2» и «3». На гранках текста «Археологи свидетельствуют…», состоящем из двух «форм», заглавие написано чернилами, а нумерация гранок (также типографски и также внизу) соответственно продолжена — «4», «5». Таким образом, подтверждается, что перед нами разрозненные части одной и той же статьи — апрельской хроники 1864 г. Правда, из опубликованных В. Е. Евгеньевым-Максимовым типографских счетов за набранные, но неопубликованные статьи, известно, что объем предназначавшейся к помещению в четвертом номере «Современника» за 1864 г. «Нашей общественной жизни» составлял 15/8 листа[171], а это значительно меньше объема обеих частей интересующего нас текста. Тем не менее противоречия между этими данными нет. Дело в том, что после того как апрельская хроника была отвергнута для печати, Салтыков подготовил статью «Наши литературные мелочи» (набрана 29 апреля), в которую включил значительную часть текста «Археологи свидетельствуют…», примерно 41/3 полосы (от слов «Вот, например, что повествует в 16 № „Дня” г. Касьянов…», стр. 353, строка 23 и кончая словами «…не пройдет мимо нас?», стр. 360, строка 36) прежнего набора, за который, конечно, не следовало платить типографии. Часть текста второй половины статьи (от слов «Еще одно слово…», стр. 360, строка 37 и кончая словами «…это явление любопытное…», стр. 361, строка 25) вошла с небольшой правкой в «Литературные мелочи» (см. стр. 483).
Причины непоявления в печати апрельской хроники неизвестны. Объяснить их цензурным вмешательством только на основании приводимых В. Е. Евгеньевым-Максимовым типографских счетов нельзя: в них назван ряд работ, судьба которых решена самой редакцией журнала. Отсутствие сведений об этой статье в материалах цензуры, которые сохранились с достаточной полнотой и в которых указан ряд других работ Салтыкова этого периода, заставляет скорее предположить, что она не была напечатана в результате разногласий в самой редакции журнала.
Не появившиеся в печати апрельская и тематически связанная с нею октябрьская хроники «Нашей общественной жизни» посвящены разработке вопросов о соотношении теории и практики в деле переустройства действительности и о преодолении разрыва между передовой мыслью и массами. Вопросы эти являются центральными для мировоззрения Салтыкова.
Как всегда у Салтыкова, его теоретические размышления непосредственно связаны с восприятием текущего исторического момента. Писатель стремится извлечь ряд общих «уроков» и поучений из глубоко драматических для русской демократии событий периода перелома в политическом движении 60-х годов, когда революционная ситуация уже исчерпала себя, а реакция торжествовала победу.
Салтыков открывает апрельскую хронику словами: «Начну с того самого пункта, на котором оставил свою хронику в прошедший раз». И затем обращается к теме о «протесте своими боками». Разработка этой темы действительно уже была начата в заключительной части предшествующей мартовской хроники, но лишь в ее первоначальной редакции, не появившейся тогда в печати (см. стр. 327 наст. тома и прим. на стр. 656).
«Протест своими боками» — эзоповский образ, обозначающий те формы и виды протеста, при которых протестующий причиняет больше вреда не объекту своего протеста, а самому себе. Образ этот входит в один из главных комплексов салтыковской сатиры и публицистики — в комплекс обличений пассивности народа и общества в борьбе за свои интересы. Образ возник как обобщение тех страдательных форм народного протеста, которыми изобиловала история русского крестьянства: самоувечия и самоубийства крепостных людей как средство избавления от тягостей феодальной эксплуатации и жестокостей помещичьего своеволия, самосожжения старообрядцев-раскольников, как форма борьбы с насилием государственной администрации, побеги солдат из армии и крепостных от рекрутчины («зеленая воля») и т. д. Но, отправляясь от этих и подобных исторических фактов народного быта, Салтыков всем строем своей аргументации распространяет значение этого эзоповского образа на некоторые явления современной социально-политической борьбы, Ужасавшая Салтыкова легкость, с которой правительство ликвидировало разрозненные крестьянские волнения и отправляло в ссылку и на каторгу участников революционного движения, также воспринималась им, как трагически несбалансированные результатами «протесты своими боками».
Салтыков не зовет в итоге своих горьких рассуждений к отказу от «протеста». Он ищет условий, при которых «протест» против «предрассудков», то есть против существующих форм жизни, был бы выгоден протестующему, вел бы к его «победе». «Мало сознавать ненужность и вред предрассудка, — формулирует Салтыков свою мысль в октябрьской хронике 1864 г., — а нужно еще прийти к убеждению, что силы, необходимые для его сокрушения, имеются в наличности и притом достаточны для того, чтобы надолго не скомпрометировать дорогого дела. Ибо протест дело великое, и для людей, не выходящих из общего уровня, почти немыслимое без ясных и верных шансов на успех…»
И в апрельской и в октябрьской хрониках Салтыков считает необходимым со всей определенностью подчеркнуть, что все то критическое, что было им сказано по поводу «протеста своими боками», «нимало не умаляет подвига тех, которые, несмотря на малые шансы успеха, все-таки протестуют, все-таки страстно преследуют свою мысль сквозь все неудачи и препятствия».
Но Салтыков ставит вопрос о «незащищенности» людей «страстной мысли» и «подвига», о ненормальности такого положения, при котором общество бессильно оградить своих «истинных деятелей» от угрожающего им «жала смерти».
Эта часть апрельской хроники представляет особенный интерес для историко-революционного комментария. За несколько дней до того, как Салтыков взялся за перо, правительство Александра II утвердило каторжный приговор Чернышевскому (7 апреля 1864 г.). Вряд ли возможны сомнения в том, что тема трагической судьбы «истинных деятелей» России возникла в апрельской хронике как непосредственный отклик Салтыкова на гражданскую гибель великого революционера. Но, как всегда, Салтыков обобщает. Его широкая разработка темы относится и ко всем другим революционным силам, жестоко страдавшим от правительственных преследований (аресты М. Л. Михайлова, Н. А. Серно-Соловьевича, В. А. Обручева, казнь З. Сераковского и т. д.).
Но не только против правительства — непосредственного виновника гибели или угнетения «людей страстной мысли и протеста» — направлены критика и гнев Салтыкова; не в меньшей мере он обвиняет и общество, неспособное защищать своих «истинных деятелей», «заслонять» от «жала смерти» то «лучшее и прекраснейшее», соками чего само же оно питается.
Вместе с тем Салтыков указывает еще на одно обстоятельство, парализующее активность «русского передового деятеля» — демократа, социалиста, революционера. Такой деятель помимо внешнего гнета испытывает и гнет внутренний. Он подавлен огромностью разрыва, существующего между сферой его мысли, устремленной к «гармонии будущего» — и реальным умственным уровнем и практическими запросами масс.
