Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{03132}

контурами резко выделяется из общего темно-коричневого фона. Я напрягаю зрение и в пятне узнаю белую стенную вывеску. На ней что-то написано, но что именно - не видно... Полчаса я не отрываю глаз от вывески. Своею белизною она притягивает мои глаза и словно гипнотизирует мой мозг. Я стараюсь прочесть, но старания мои тщетны. Наконец странная болезнь вступает в свои права. Шум экипажей начинает казаться мне громом, в уличной вони различаю я тысячи запахов, глаза мои в трактирных лампах и уличных фонарях видят ослепительные молнии. Мои пять чувств напряжены и хватают через норму. Я начинаю видеть то, чего не видел ранее. - Устрицы... - разбираю я на вывеске. Странное слово! Прожил я на земле ровно восемь лет и три месяца, но ни разу не слыхал этого слова. Что оно значит? Не есть ли это фамилия хозяина трактира? Но ведь вывески с фамилиями вешаются на дверях, а не на стенах! - Папа, что значит устрицы? - спрашиваю я хриплым голосом, силясь повернуть лицо в сторону отца. Отец мой не слышит. Он всматривается в движения толпы и провожает глазами каждого прохожего... По его глазам я вижу, что он хочет сказать что-то прохожим, но роковое слово тяжелой гирей висит на его дрожащих губах и никак не может сорваться. За одним прохожим он даже шагнул и тронул его за рукав, но когда тот обернулся, он сказал "виноват", сконфузился и попятился назад. - Папа, что значит устрицы? - повторяю я. - Это такое животное... Живет в море... Я мигом представляю себе это неведомое морское животное. Оно должно быть чем-то средним между рыбой и раком. Так как оно морское, то из него приготовляют, конечно, очень вкусную горячую уху с душистым перцем и лавровым листом, кисловатую селянку с хрящиками, раковый соус, холодное с хреном... Я живо воображаю себе, как приносят с рынка это животное, быстро чистят его, быстро суют в горшок... быстро, быстро, потому что всем есть хочется... ужасно хочется! Из кухни несется запах рыбного жаркого и ракового супа.

{03133}

Я чувствую, как этот запах щекочет мое нёбо, ноздри, как он постепенно овладевает всем моим телом... Трактир, отец, белая вывеска, мои рукава - всё пахнет этим запахом, пахнет до того сильно, что я начинаю жевать. Я жую и делаю глотки, словно и в самом деле в моем рту лежит кусок морского животного... Ноги мои гнутся от наслаждения, которое я чувствую, и я, чтобы не упасть, хватаю отца за рукав и припадаю к его мокрому летнему пальто. Отец дрожит и жмется. Ему холодно... - Папа, устрицы постные или скоромные? - спрашиваю я. - Их едят живыми... - говорит отец. - Они в раковинах, как черепахи, но... из двух половинок. Вкусный запах мгновенно перестает щекотать мое тело, и иллюзия пропадает... Теперь я всё понимаю! - Какая гадость, - шепчу я, - какая гадость! Так вот что значит устрицы! Я воображаю себе животное, похожее на лягушку. Лягушка сидит в раковине, глядит оттуда большими блестящими глазами и играет своими отвратительными челюстями. Я представляю себе, как приносят с рынка это животное в раковине, с клешнями, блестящими глазами и со склизкой кожей... Дети все прячутся, а кухарка, брезгливо морщась, берет животное за клешню, кладет его на тарелку и несет в столовую. Взрослые берут его и едят... едят живьем, с глазами, с зубами, с лапками! А оно пищит и старается укусить за губу... Я морщусь, но... но зачем же зубы мои начинают жевать? Животное мерзко, отвратительно, страшно, но я ем его, ем с жадностью, боясь разгадать его вкус и запах. Одно животное съедено, а я уже вижу блестящие глаза другого, третьего... Я ем и этих... Наконец ем салфетку, тарелку, калоши отца, белую вывеску... Ем всё, что только попадется мне на глаза, потому что я чувствую, что только от еды пройдет моя болезнь. Устрицы страшно глядят глазами и отвратительны, я дрожу от мысли о них, но я хочу есть! Есть! - Дайте устриц! Дайте мне устриц! - вырывается из моей груди крик, и я протягиваю вперед руки. - Помогите, господа! - слышу я в это время глухой, придушенный голос отца. - Совестно просить, но - боже мой! - сил не хватает!

{03134}

- Дайте устриц! - кричу я, теребя отца за фалды. - А ты разве ешь устриц? Такой маленький! - слышу я возле себя смех. Перед нами стоят два господина в цилиндрах и со смехом глядят мне в лицо. - Ты, мальчуган, ешь устриц? В самом деле? Это интересно! Как же ты их ешь? Помню, чья-то сильная рука тащит меня к освещенному трактиру. Через минуту собирается вокруг толпа и глядит на меня с любопытством и смехом. Я сижу за столом и ем что-то склизкое, соленое, отдающее сыростью и плесенью. Я ем с жадностью, не жуя, не глядя и не осведомляясь, что я ем. Мне кажется, что если я открою глаза, то непременно увижу блестящие глаза, клешни и острые зубы... Я вдруг начинаю жевать что-то твердое. Слышится хрустенье. - Ха-ха! Он раковины ест! - смеется толпа. - Дурачок, разве это можно есть? Засим я помню страшную жажду. Я лежу на своей постели и не могу уснуть от изжоги и странного вкуса, который я чувствую в своем горячем рту. Отец мой ходит из угла в угол и жестикулирует руками. - Я, кажется, простудился, - бормочет он. - Что-то такое чувствую в голове... Словно сидит в ней кто-то... А может быть, это оттого, что я не... тово... не ел сегодня... Я, право, странный какой-то, глупый... Вижу, что эти господа платят за устриц десять рублей, отчего бы мне не подойти и не попросить у них несколько... взаймы? Наверное бы дали. К утру я засыпаю, и мне снится лягушка с клешнями, сидящая в раковине и играющая глазами. В полдень просыпаюсь от жажды и ищу глазами отца: он всё еще ходит и жестикулирует...

{03135}

Каждый год на святках чернопупские губернские дамы и чиновники губернского правления дают с благотворительною целью любительский спектакль. Прошлогодний спектакль вышел неудачен, так как распорядительская часть была в руках старшего советника Чушкина, "бурбона", урезавшего наполовину пьесу и не дававшего воли рассказчикам. В этом же году любительский персонал запротестовал. Выбор пьесы дамы взяли на себя, внешняя же часть и выбор рассказчиков, певцов и распорядителей танцев были поручены чиновнику особых поручений Каскадову, человеку молодому, университетскому и либеральному. - Кого же выбрать, господа? - рассуждал в одно декабрьское утро Каскадов, стоя посреди присутствия и подбоченясь. - Распорядителями танцев будут жандармский поручик Подлигайлов, ну... и я, конечно. Из мужчин петь... я, ну и, пожалуй, жандармский поручик Подлигайлов... У него баритон прелестный, но, между нами говоря, грубый... Кто же будет в антрактах рассказывать? - Тлетворского назначьте... - сказал столоначальник Кисляев, чистя спичкой ногти. - В прошлом годе он, шельма, превосходно рассказывал... Одна рожа чего стоит! Пьет, каналья, но... ведь все таланты пьют! И Рафаэль, говорят, пил! - Тлетворский? Ах да, помню... Рассказывает недурно, но манера... манера! Никифор, позови сюда Тлетворского! Вошел высокий, сутуловатый брюнет с всклоченной гривой, большими красными руками и в рыжих панталонах. - Садитесь, Тлетворский! - обратился к нему Каскадов, сморкаясь в раздушенный платок. - У нас, видите ли, опять затевается спектакль... Да вы садитесь!

{03136}

Бросьте вы это, никому не нужное, китайское чинопочитание. Будем людьми! Нуте-с... В антрактах и после спектакля, по примеру прошлого года, предполагается чтение... Нуте-с..., а рассказчиков и чтецов у нас в Чернопупске совсем нет... Я, пожалуй, мог бы прочесть что-нибудь, ну... и жандармский поручик Подлигайлов читает недурно, по нам решительно некогда! Приходится опять к вам обратиться... Не возьметесь ли, голубчик? - Пожалуй, - потупился Тлетворский. - Но ежели, Иван Матвеич, будут стеснять, как и в прошлом году, то выйдет один только смех! - Ни, ни... Свобода полная! Полнейшая, батенька! Читайте что хотите и как хотите! Потому-то я и взял на себя распорядительство, чтобы дать вам свободу! Иначе бы я не согласился... Не стесняйтесь ни выбором, ничем, одним словом! Вы прочтете что-нибудь... расскажете анекдот... стишки, вообще... - Это можно... Из еврейского быта можно будет что-нибудь... - Из еврейского? Превосходно! Прекрасно, душа моя! Впрочем... удобно ли это будет? Дело в том, батенька, что на вечере будет Медхер с дочерями... Выкрест, но все-таки неловко... Обидится... Вы что-нибудь другое... - Ты хорошо про немцев рассказываешь, - пробормотал Кисляев. - Пожалуй... - согласился Каскадов. - Возьмите немецкий быт... Только, тово... и это едва ли будет удобно... Ее превосходительство немка, урожденная баронесса фон Риткарт... Нельзя, милейший! Стеснять себя, конечно, не следует, но все-таки не мешает быть осторожным. Время такое, между нами говоря, всякий любит всё на свой счет принимать... В прошлом году, например, вы рассказали, между прочим, анекдот из армянского быта, где, помните, жители Нахичевани говорят: "Дайте нам ваш кишка, а когда, бог даст, у вас будет пожар, то мы вам два кишка дадим". Что тут обидного? А ведь обиделись! - Страшно обиделись! - подтвердил Кисляев. - "Знаем, говорят, про какой это он Нахичевань рассказывает!" А барышни при слове "кишка" краснели. Разберите вы тут, что прилично и что неприлично!