Приговор был прочтен. Бартелеми заметил кому-то из друзей, что уж если нужно умереть - он предпочел бы тихо, без свидетелей потухнуть в тюрьме, чем всенародно, на площади, погибнуть от руки палача. - "Ничего нет легче: завтра, послезавтра я тебе принесу стрихнину". Мало одного, двое взялись за дело. Он тогда уже содержался как осужденный, то есть очень строго - тем не меньше через несколько дней друзья достали стрихнин и передали ему в белье. Оставалось убедиться - что он нашел. Убедились и в этом...
Боясь ответственности, один из них, на которого могло пасть подозрение, хотел на время покинуть Англию. Он попросил у меня несколько фунтов на дорогу; я был согласен их дать. Что, кажется, проще этого? Но я расскажу это ничтожное дело для того, чтоб показать - каким образом все тайные заговоры французов открываются, каким образом у них во всяком деле компрометирована любовью к роскошной mise en scene бездна посторонних лиц.
Вечером в воскресенье у меня были, по обыкновению, несколько человек польских, итальянских и других рефюжье. В этот день были и дамы. Мы очень (87) поздно сели обедать, часов в восемь. Часов в девять взошел один близкий знакомый. Он ходил ко мне часто, и потому его появление не могло броситься в глаза, но он так ясно выразил всем лицом "Я умалчиваю!", что гости переглянулись.
- Не хотите ли чего-нибудь съесть или рюмку вина? - спросил я.
- Нет, - сказал, опускаясь на стул, сосуд, отяжелевший от тайны.
После обеда он при всех вызвал меня в другую комнату и, сказавши, что Бартелеми достал яд (новость, которую я уже слышал), - передал мне просьбу о ссуде деньгами отъезжающего.
- С большим удовольствием. Теперь? - спросил я. - Я сейчас принесу.
- Нет, я ночую в Твикнеме и завтра утром еще увижусь с вами. Мне не нужно вам говорить - вас просить, чтоб ни один человек...
Я улыбнулся.
Когда .я взошел опять в столовую, одна молодая девушка спросила меня: "Верно, он говорил о Бартелеми?"
На другой день, часов в восемь утра, взошел Франсуа и сказал, что какой-то француз, которого он прежде не видел, требует непременно меня видеть.
Это был тот самый приятель Бартелеми, который хотел незаметно уехать. Я набросил на себя пальто и вышел в сад, где он меня дожидался. Там я встретил болезненного, ужасно исхудалого черноволосого француза (я после узнал, что он годы сидел в Бель-Иле к потом a la lettre113 умирал с голоду в Лондоне). На нем был потертый пальто, на который бы никто не обратил внимания, но дорожный картуз и большой дорожный шарф, обмотанный круг шеи, невольно остановили бы на себе глаза в Москве, в Париже, в Неаполе.
- Что случилось?
- Был у вас такой-то?
- Он и теперь здесь.
- Говорил о деньгах?
- Это все кончено - деньги готовы.
- Я, право, очень благодарен. (88)
- Когда вы едете?
- Сегодня... или завтра..
К концу разговора подоспел и наш общий знакомый. Когда путешественник ушел:
- Скажите, пожалуйста, зачем он приезжал? - спросил я его, оставшись с ним наедине.
- За деньгами.
- Да ведь вы могли ему отдать.
- Это правда, но ему хотелось с вами познакомиться, он спрашивал меня, приятно ли вам будет - что же мне было сказать?
- Без сомнения, очень. Но только я не знаю, хорошо ли он выбрал время.
- А разве он вам помешал?
- Нет - а как бы полиция ему не помешала выехать...
По счастью, этого не случилось. В то время как он уезжал, его товарищ усомнился в яде, который они доставили, подумал, подумал и дал остаток его собаке. Прошел день - собака жива, прошел другой - жива, Тогда - испуганный он бросился в Ньюгет, добился свиданья с Бартелеми - через решетку - и, улучив минуту, шепнул ему:
- У тебя?
- Да, да!
- Вот видишь, у меня большое сомнение. Ты лучше не принимай, я пробовал над собакой, - никакого действия не было!
Бартелеми опустил голову - и потом, поднявши ее и с глазами, полными слез, сказал:
- Что же вы это надо мной делаете!
- Мы достанем другого.
- Не надобно, - ответил Бартелеми, - пусть совершится судьба.
И с той минуты стал готовиться к смерти, не думал об яде и писал какой-то мемуар, который не выдали после его смерти другу, которому он его завещал (тому самому, который уезжал).
Девятнадцатого января в субботу мы узнали о посещении священником Палмерстона и ею отказе.
Тяжелое воскресенье следовало за этим днем., Мрачно разошлась небольшая кучка гостей. Я остался один. Лег спать, уснул и тотчас проснулся. Итак, через (89) семь-шесть-пять часов - его, исполненного силы, молодости, страстей, совершенно здорового, выведут на площадь и убьют, безжалостно убьют, без удовольствия и озлобления, а еще с каким-то фарисейским состраданием!.. На церковной башне начало бить семь часов. Теперь - двинулось шествие - и Калкрофт налицо... Послужили ли бедному Бартелеми его стальные нервы - у меня стучал зуб об зуб.
В одиннадцать утра взошел Доманже,
- Кончено? - спросил я.
- Кончено.
- Вы были?
- Был.
Остальное досказал "Times"114.
Когда все было готово, рассказывает "Times", он попросил письмо той девушки, к которой писал, и, помнится, локон ее волос или какой-то сувенир; он сжал его в руке, (90) когда палач подошел к нему... Их, сжатыми в его окоченелых пальцах, нашли помощники палача, пришедшие снять его тело с виселицы. "Человеческая справедливость, - как говорит "Теймс", - была удовлетворена!" Я думаю, - да это и дьявольской не показалось бы мало!
Тут бы и остановиться. Но пусть же в моем рассказе, как было в самой жизни, равно останутся следы богатырской поступи и возле ступня... ослиных и свиных копыт.
Когда Бартелеми был схвачен, у него не было достаточно денег, чтоб платить солиситору, да ему и не хотелось нанимать его. Явился какой-то неизвестный адвокат Геринг, предложивший ему защищать его, явным образом, чтоб сделать себя известным. Защищал он слабо - но и не надобно забывать, задача была необыкновенно трудна: Бартелеми молчал и не хотел, чтоб Геринг говорил о главном деле. - Как бы то ни было, Геринг возился, терял время, хлопотал. Когда казнь была назначена, Геринг пришел в тюрьму проститься. (91) Бартелеми был тронут - благодарил его и, между прочим, сказал ему:
- У меня ничего нет, я не могу вознаградить ваш труд... ничем, кроме моей благодарности... Хотел бы я вам по крайней мере оставить что-нибудь на память, да ничего у меня нет, что б я мог вам предложить. Разве мой пальто?
- Я вам буду очень, очень благодарен, я хотел его у вас просить.
- С величайшим удовольствием, - сказал Бартелеми, - но он плох...
- О, я его не буду носить... признаюсь вам откровенно, я уж запродал его, и очень хорошо.
- Как запродали? - спросил удивленный Бартелеми.
- Да, madame Тюссо, для ее... особой галереи. Бартелеми содрогнулся. (92)
Когда его вели на казнь, он вдруг вспомнил и сказал шерифу:
- Ах, я совсем было забыл попросить, чтоб мой пальто никак не отдавали Герингу!
<ГЛАВА V>. "NOT GUILTY"115
"...Вчера арестовали на собственной квартире доктора Симона Бернара по делу Орсини..."
Надобно несколько лет прожить в Англии, чтоб понять, как подобная новость удивляет... как ей не сразу веришь... как континентально становится на душе!..
На Англию находят, и довольно часто, периодические страхи, и в это время оторопелости не попадайся ей ничего на дороге. Страх вообще безжалостен, беспощаден; но имеет ту выгоду за собой, что он скоро проходит. Страх не злопамятен, он старается, чтоб его поскорее забыли.
Не надобно думать, чтоб трусливое чувство осторожности и тревожного самосохранения лежало в самом английском характере. Это следствие отучнения от богатства и воспитания всех помыслов и страстей на стяжание. Робость в английской крови внесена капиталистами и мещанством, они передают болезненную тревожность свою официальному миру, который в представительной стране постоянно подделывается под нравы - голос и деньги имущих. Составляя господствующую среду, они при всякой неожиданной случайности теряют голову и, не имея нужды стесняться, являются во всей беспомощной, неуклюжей трусости своей, не прикрытой пестрым и линялым фуляром французской риторики.
Надобно уметь переждать, как только капитал придет в себя, успокоится за проценты, все опять пойдет своим чередом.
Взятием Бернара думали отделаться от гнева кесарева за то, что Орсини на английской почве обдумывал свои гранаты. Слабодушные уступки обыкновенно раз(93)дражают, и вместо "спасиба" - грозные ноты сделались еще грознее, военные статьи в французских газетах запахли еще сильнее порохом. Капитал побледнел, в глазах его помутилось, он уж видел, чуял винтовые пароходы, красные штаны, красные ядра, красное зарево, банк, превращенный в Мабиль с исторической надписью: "Ici lon danse!"116 Что же делать? - Не только выдать и уничтожить доктора Симона Бернара, но, пожалуй, срыть гору Сен-Бернар и ее уничтожить, лишь бы проклятый призрак красных штанов и черных бородок исчез, лишь бы сменить гнев союзника на милость.
