16
На метро быстрей можно было вернуться, а времени было в обрез, и Геннадий помчался домой на метро. А потом просто стометровку устроил по Сретенке, мимо этой церкви Святой Троицы в листах, которая сейчас была в лесах. Совсем не так она выглядела, как на картине, но все же и так. Теперь он всегда будет сравнивать то, что перед глазами, и то, что там, на картине углядел. Оглянулся, пробежав. Нет ни Сухаревской башни вдали, а все же что-то да померещилось, нет толпы у стен церкви, но идет, идет народ, набегает, как и тогда. И это вот обширная подкова старой больницы по ту сторону Садового, она и на картине проступала вдали. А вот чего не было вокруг и что было на картине - не было сейчас кругом никакой тревоги. Солнечный день светился, субботний, люди примедлили шаг, отдыхали. На картине же был вечер, тревожное низкое небо нависло. И жили в небе три купола. А сейчас у церкви куполов не было. На картине получалось больше по правде, чем в жизни. Кому тут как, а его жгла тревога, подгоняла тревога. Он жил не здесь, среди ясного дня и когда вместо куполов зеленела обычная крыша, а там, в картине, где все было тревогой, где тревожно вздымались купола и кресты.
Вбежал в свой переулок, когда на часах стрелки показали, что до Аниного прихода осталось всего пять минут. Вбежал, сразу же, чуть не лоб в лоб, столкнувшись с маленькой Зиной, той, что вчера была дружинницей и щеголяла с красной повязкой на рукаве и в новеньких "бананах" на вырост. Сейчас она была в широкой юбке, туго перехваченная широким ремнем, тоненькая и легкая. Она торопливо куда-то шла, широко шагая, ветер надувал белую кофточку, растрепал ей русые волосы, громадные очки от солнца делали ее загадочной. И вот они столкнулись, он чуть не сшиб ее.
- О, Зинаида! - Он хотел дальше припустить, но она ухватила его за руку.
- Пожар где-нибудь? Крыша протекла?
- Нет, я просто так бегу.
- Если просто так, тогда я хочу тебя спросить... - Она помолчала, разглядывая его. - Вчера ты какой-то был другой. Не пойму, что-то изменилось. Потому, что пуговицы застегнуты? Не пьяный? Нет, не в этом дело.
Геннадий глянул на часы. Три минуты оставалось до часу.
- Ты спешишь?
- Нет.
- Вчера ты был злой и несчастный. Это углубляет. А сейчас ты какой-то напуганный. Что случилось? Куда твои длинные ноги тебя несут?
- Тут, в домик один. Халтурка подвернулась. - Он поглядел на часы, стрелки прошли еще одну минуту.
- Честно говоря, я тут расхаживаю, чтобы вдруг да встретить тебя. Вот встретила.
- Зачем?
- Как?.. Этот поцелуй разве ничего для тебя не значит!
- Какой поцелуй?
- Ну, когда провожал меня. Возле моего дома. Господи, вчера он показался мне человеком!
- Прости, конечно, значит. Но я думал, что у тебя кто-то есть. У вас у всех кто-то всегда есть.
- Ты говоришь не подумавши. Если бы был, я не позволила бы тебе меня целовать. Ты просто изверился в человечестве. Из-за той Зины?
Большая стрелка стояла на двенадцати, маленькая на единице.
- Ты спешишь? Иди. Вот у тебя действительно кто-то есть. И это не та Зина, ту ты не любил. Ты сразу все рассказал про ее измену. Ты освобождался от нелюбви. А сейчас...
А сейчас в их переулок въехало такси, и рядом с шофером в машине сидела Аня Лунина. Она увидела Геннадия, приятельски махнула ему рукой, о чем-то спросила, кивнув в сторону дома Кочергина. Машина проехала.
- Это какой-то нонсенс, что я тут целый час расхаживала, тебя дожидаясь. - Зина сдернула очки, чтобы получше разглядеть женщину, которая там, вдали - выходила из машины. - Она? Да, она прекрасна! - Зина попыталась себя оглядеть, критически, от кончиков туфель до плеч, до вскинутых рук. Где мне... Разумеется... Я даже и ходить так не умею...
Та женщина там, вдали, в легком, туникой, платье, легким, привольным шагом уходила от машины, пересекая этот серенький переулок, сразу будто заживший иной, расцвеченной жизнью, сразу все свои выложив козыри: появилась откуда-то загадочная старушка с попугаем на плече, появился откуда-то коренастый человек, ведя на цепочке зеленую хвостатую обезьяну. Вон он какой - этот переулок, по которому идет сейчас, ступает эта прекрасная медноволосая римлянка. Он не серенький вовсе, он под стать ей. И не один старший лейтенант, а целых три старших лейтенанта и один капитан дружно вышагнули из дверей районного отделения милиции - хоть парад принимай.
- Иди! Иди же! - Зина пошла от него, так же шагнув, так же привольно и так же отмахнув рукой, как та женщина, почти так же. Но вдруг споткнулась, сорвалась и побежала.
И Геннадий побежал. Разбежались в разные стороны.
Он настиг Анну Лунину у дверей, она еще только руку подняла, чтобы позвонить. И оглядывалась, ожидая его, уверена была, что он кинется следом.
- Что за девушка? - спросила. - Очень, очень миленькая. Посоветуй ей не носить таких громадных очков. Они уменьшают ее личико. (Все разглядела!) Рем Степанович дома? Ты к нам?
Отворилась дверь, на пороге, не переступая его, стоял Кочергин. Он просиял, увидев Аню, он помрачнел, все вспомнив, увидев Геннадия, он переборол в себе тревогу, отодвинул в сторонку хмурь, лицо его покорилось радости.
- Молодость в гости к нам! Прошу, ребятишки! Аня... Анюта... - Он взял ее за руку, повел, только на нее и глядя. А Геннадий побрел следом, как на поводочке идя вслед за хозяевами, которые просто забыли о нем, только что помнили, но вот - забыли. Если не тявкнет, не напомнит, то и ошейник не снимут.
Вошли в сени, защелкал Рем Степанович замками, а Аня, пока он был занят, все-таки вспомнила про Геннадия, улыбнулась ему - молодая молодому, сняла ошейник, сказав:
- Гена, а я тебе рада.
- Правда, славный парень? - спросил Рем Степанович, распахивая дверь. По-моему, мы подружились. Правда, Гена? Прошу!
Они вошли в кухню, в мир этот блестящий, где все было так приспособлено для радости, для веселого обжорства, для роздыха, выпивки накоротке с друзьями. Журчала тихая музычка, тепло мерцал экран, отгораживающий окно от переулка, светился высоко в углу экран телевизора. В белом кухонном кресле, закинувшись вольготно, - но ноги все-таки на стол не положил, не в США все-таки, хоть и кухня, как у миллионера, - сидел некий лысый мужчина, некий человек, призванный Ремом Степановичем для обещанного "дыма коромыслом". Мужчина вскочил, зорко воззрился бедовыми глазками на Аню, узнал, изумился, восхитился, влюбился, покорился и рабски припал смеющимся ртом к ручке.
- Так это же... Это же... Ну, Рем Степанович, для Анны Луниной... Откуда? Как посмел? Как удалось? Ну, повелительница, я украду сегодня ваше сердце с помощью своего обеда!
- Знакомьтесь, друзья. Карикатурист-профессионал, но и повар-профессионал. Утверждает, божится, что был поваром первой руки аж в самом "Метрополе".
- И в годы его расцвета! Когда мясо было парным, баранина вчера еще мэкала, а поросята хрюкали за минуту до духовки. Платон Платонович, и к тому же Платонов. А все-таки не верю своим глазам. Она! Смею лицезреть! Ручку протянула! Не верю! Мистификация! Шутят над стариком!
Платон Платонович был действительно немолод. Но так изнутри весел, такой воистину был милый и компанейский - не притворялся, не наигрывал, а таким и был, - что все тут, в этой кухне блестящей, зажило иной жизнью, по правде жизнью, заискрилось не вещицами, а весельем. Был он наипростейше одет, в легоньких штанцах, в каких-то из прошлого сандалетах, в рубашонке навыпуск, что слегка укрывало обширный его живот. Руки у него были сильные, чистые, именно поварские руки.
- А вы, молодой человек? Паж? Персональный телохранитель? И, разумеется, воздыхатель?
- Геннадий я, - сказал Геннадий.
- Это уже много. Не все, но много. Платон и Геннадий. Сошлись два имечка философических. А то - Рем! Что такое - Рем? О ты, волчицею вскормленный! Геннадий... Это, кажется, не шибко счастливый, но порядочность гарантирована. Вы кто у нас? У Рема Степановича обыкновенных людей не бывает. Какой-нибудь чудодей-гонщик, пожиратель рекордов? Угадал?
- Угадал, угадал, в точку, - сказал Рем Степанович. - Геннадий, пошли пошепчемся.
В гостиной, когда затворил, сведя створки, дверь, Рем Степанович отпустил себя в тревогу, ему сейчас легче было жить в тревоге, чем прикидываться веселым.
- Нашел Белкина? Говорил с ним?
- Да. Обещал разузнать. Меня подрядил в помощь. По вашему методу.
- То есть?
- Ну, вызывать там кого-нибудь, идти впереди. Ведь меня не знают.
- Что же, ну что ж.
- Уговорились завтра встретиться.
- Завтра? Что же, ну что ж. Завтра - это ведь воскресенье. А понедельник лишь послезавтра. Не скоро! Послезавтра! - Рем Степанович рывком развел створки двери. - Итак, друзья, Платон Платонович закатывает нам обед!
Они вернулись в кухню.
- Я - Один, я - Вотан поварского дела! - втолковывал там Платон Платонович Ане, тесня ее, размахивая руками. - Я шаман, если хотите! И не только в поварском деле, уверяю вас! А, это ты, Рем?! И что тебя носит туда-назад. Шептались бы там, не мешали бы нарождающемуся чувству. Ну, ну, не бледней, не отниму женщину. Ты не меня бойся, ты его бойся, этого несчастненького Геннадия. О эти нынешние молодые! Для них нет ничего святого! Они начинают есть, хлопнув сперва рюмаху, а это кощунство, это попрание всех вкусовых законов. Язык онемевает от спирта. Он делается одеревенелым. Нельзя так, нельзя! Сперва возьми кусочек семужки, затем... То же самое и с женщинами. Хвать и в кровать. Спирт! Между тем... Нет, женщина друга для меня лишь символ. Увы! Между прочим, Рем Степанович, я заглянул в твои холодильники. Банки, жестянки. Этикетки! Фу! Из этого консервата невозможно сделать порядочный обед. Ничего натурального. Приказываю: сперва - на рынок. Благо он у тебя рядом. Кто пойдет?
