class="p1">— Я.
И мир вдруг пошатнулся в его голове.
И ему показалось, что все это уже происходило. Совершенно точно происходило.
И этот барак, и этот сигаретный дым, и окурок, зажатый в руке…
Это было! Было!
И он мог этого не говорить.
Мог!
Но сказал.
— Что за… — пробормотал Гуляев, не понимая, что происходит.
Но Кирилл уже хлопал его по плечу, и сзади, за спиной, несколько человек тоже говорили «я», как будто немцы — «я-я», и сами немцы тоже что-то говорили, и еще один шаг вперед, и еще, и огрызок бумажного фильтра в руке…
— Молодец, братец, — слышал он прямо над ухом.
Гуляев поднял дрожащую руку к губам, сжал зубами истлевший окурок и затянулся дымом.
Темнело, Берлин погружался в слепоту, и опять гудели моторы самолетов. К вечеру похолодало. Иван поежился и пожалел, что забыл взять шинель.
Между пальцами у него дымилась хорошая немецкая сигарета, которую он только что стрельнул у Позднякова в ресторане.
Стоп.
Что это было?
Иван провел рукой по вспотевшему лбу.
Бежевый «фольксваген» неспешно выехал из-за угла, моргнув фарами, и покатился по мостовой в сторону набережной Шпрее.
Гуляев оглянулся. Сквозь фасеточное стекло на двери он увидел, как пляшут пьяные офицеры, а в углу о чем-то кричит разбушевавшийся Власов.
* * *
Из воспоминаний партизана НИКИФОРОВА, опубликованных в 1954 году.
…А однажды к нам в барак пришел власовец. Чистенький такой, сытый, в форме немецкой. Стал агитировать вступить в РОА. Сигаретами всех угощал. Говорил, мол, у немцев и жрать будете от пуза, и кататься как сыр в масле. Мы уже хорошо знали цену немецким обещаниям и были, обозлены каждодневными побоями и унижениями… Только шестеро из всего барака согласились, а было нас двести человек. Больше мы их не видели.
Бить и унижать после этого нас стали пуще прежнего, совсем как при Мишке Жирном. И только сильнее мы стали ненавидеть немца, еще больше злобы к врагу горело в наших сердцах.
Но у нашей группы давно готов был план побега, а терпеть дальше уже не было мочи.
Нас было трое. Набрали всякой ветоши для утепления, обмотались чем могли, паек на драные сапоги выменяли, раздобыли добрый нож… Подготовились, в общем. Глубокой ночью в конце февраля перерезали проволоку, шхерясь от немцев по темным углам, перемахнули через забор, да и дали деру что было силы.
Нас, конечно, искать стали. Несколько дней прятались под снегом, до сих пор слышу лай этих собак во сне…
Степка наш ноги тогда отморозил — пришлось на себе тащить. Тащили два дня, на третий он и помер. Осталось нас двое.
Вышли через неделю к деревне, ночью постучались в ближайшую хату, на свой страх и риск, спросили, есть ли где партизаны. Бабка попалась добрая, наша, мужа у нее в сорок первом убили. Все рассказала, накормила, согрела, шмотками поделилась. Три дня прожили у нее в подвале. И отправились, в новый путь — уже к партизанам.
Еще неделю по кромке леса ходили, мерзли как собаки, ночевали под еловыми ветками. Просыпаюсь как-то, бужу Лешку, а он так и не проснулся. Прикопал его там, бедолагу, прямо под снегом, а что делать, землю мерзлую рыть-то нечем. Так я и остался один…
К партизанам вышел в начале марта.
«А может в жизни случиться чудо? Изменить свое прошлое, переиграть судьбоносный выбор одним щелчком пальцев, получить шанс прожить лучшую свою жизнь — это разве не чудо? Лучшую жизнь или просто другую? — так думал Гуляев, ворочаясь под утро на своей койке и вконец оставив попытки уснуть. — Неужели действительно этот черт Цвайгерт, этот мертвец, этот человек-наваждение уже второй раз позволил ему вернуться в прошлое и изменить его?»
Ведь это ощущалось таким подлинным на всех уровнях восприятия, таким настоящим. Всякий раз в момент выбора Ивана охватывало такое странное чувство, будто он вдруг вспоминает, что все уже происходило и это можно изменить…
Почему? Зачем?
Или это просто бред и он сходит с ума?
Но разве может бред выглядеть таким настоящим?
И почему так и не удалось изменить выбор?
Ведь можно было не идти тогда в плен к немцам, и можно было не говорить «да» власовскому агитатору в лагере, и не жить как предатель. «Ведь да, — думал он, — можно сколько угодно убеждать себя в необходимости борьбы с большевизмом, говорить себе, будто это война против Сталина, а не против русских, что Германия поможет построить новую Россию… Но ведь это вранье. К чему идеологический самообман? Нет, в эту ложь многие верят искренне. Денис Фролов — совершенно точно. Денис человек идейный, стихи пишет, с коммунизмом сражается. Благовещенский, кажется, тоже. Бурматов?.. Непонятно. А сам Власов? Точно нет. Да, даже сам Власов не верит. Открыто говорит, что немцы обманули его. К чему тогда это все?»
Гуляев сжал кулаки под покрывалом и сквозь зубы вздохнул. Небо в квадрате окна из черного становилось синим.
А если бы он изменил выбор? Что, стало бы все лучше?
Погиб бы в пропащем новгородском болоте, как бедолага вонючий Клаус, и раздутое черное лицо старшего лейтенанта Ивана Гуляева точно так же облепили бы мухи.
Или загнулся бы в лагере от побоев и голода.
Но ведь были и другие варианты. Были?..
— Были, — прошептал Иван тихо-тихо, едва слышно самому себе. — Были, черт.
Прорваться к своим. Бежать. Опять воевать. Может, и погибнуть бы, но не жрать самого себя в этой бессмыслице, не думать об этом, не представлять даже саму ситуацию — а что будет, когда…
Нет, не «когда». «Если». Все-таки «если».
Да что толку думать, нет у истории никакого «было бы». Как говорят, «если б у бабушки кой-чего было…».
Гуляев перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку.
Он ненавидел себя.
«Попадись мне еще чертов майор, попадись, — думал он. — Всю душу из тебя вытрясу. Всю. Только дай снова шанс».
Иван вспоминал, как выступали на Волховский фронт и остановились возле старой церкви, переделанной под склад, одна стена ее была расписана, на ней были изображены адские муки, точно как в тех видениях.
И заметил он тогда на одной из фресок любопытный мотив. По лестнице в небо взбирались праведники, и их там встречали ангелы с облупившимися крыльями, а чуть ниже и поодаль черные грешники падали в глубокий колодец, где ожидали их черти с трезубцами и мечами.
Тогда он подумал: «А ведь все верно. В рай ведет лестница, в
