еще?
— Забудь.
— Думаешь, нет?
— Это покойник. Лавина беспощадна.
— А я что говорил!
— Сколько я в этом понимаю, если тут одна нога, то другая где-то метров на десять глубже, а руки и вовсе…
— Понял, понял.
— Лучше подождем.
— Чего подождем? — спрашивает пес.
— Пока снег сойдет. Пока эта нога выступит. Через месяц узнаем больше.
— И соберем его по кускам. А сейчас что делать? Пару слов скажешь?
— Ты о чем?
— Молитву какую-нибудь. Люди ведь так делают?
— Я не знаю молитв.
— Да ну?
— Ни одной.
— А дома у тебя нет ничего такого, вроде молитвенника?
— Отродясь не бывало.
Пес нерешительно вертится. Потом, чтобы взбодриться, идет помочиться на торчащий наполовину из снега ствол дерева.
Запах земли и грязи, сопровождающий таяние снегов, становится таким сильным, что поддерживает бодрость в обоих, псе и человеке. Снег отступает, открывая трупы животных, принесенных лавиной или застигнутых холодной или голодной смертью. Они оттаивают на мягком весеннем солнце, и от них поднимаются волны испарений, пробуждающие первые тучи насекомых. Они, эти насекомые, прилетают, жужжа, и усаживаются выпить соки из этих зловонных трупных частей. За насекомыми следуют птицы, готовые клевать что угодно, чтобы спастись от голода, и первые хищники, которых запах вызывает из нор, — лисицы, ласки. Они подбегают к останкам, долго их обнюхивают, в восторге, а потом предаются еде. Новорожденных детенышей знакомят со вкусом пищи. Подросткам, пережившим зиму, позволяют выбрать, что есть.
Случается, что животное обнаруживает вдруг, в процессе поиска еды во льду, труп своего сородича. И его он обнюхивает иначе, словно узнавая друга или родственника, и тыкает его мордочкой, словно пытаясь пробудить от затянувшегося, слишком глубокого сна. Он не ест его, по крайней мере если не доведен голодом до умопомрачения или полного равнодушия к простым, но стойким естественным запретам. Иногда эти встречи мордочек и носов напоминают беседы старых приятелей после долгой разлуки.
— Люблю эту вонь, — произносит пес, когда они выходят из дому запастись едой и свет едва не ослепляет их.
— Какую вонь?
— Да вот эту. Разложение. Грязь, земля. Испражнения. А потом первые цветы. Я покажусь сентиментальным, но меня эта вонь трогает.
Он скачет по оставшимся пятнам снега, потом обнаруживает пучок травы и бросается на него, затем несется распугивать других животных, собравшихся на пиршество.
Адельмо Фарандола наблюдает за ним, стоя на пороге хижины, и думает, что вел бы себя так же, будь он лет на двадцать моложе.
На следующий день, собирая мясо животных, торчащих из завала, Адельмо Фарандола наталкивается на торчащую рядом с одним из них ногу.
— Глянь, — ошеломленно показывает он псу.
— Это вчерашняя, — говорит пес.
— Правда?
— Ты что, не помнишь?
— Нет. То есть вроде припоминаю, но я думал, мне приснилось.
— Это вчерашняя нога, зуб даю.
— И что делать будем? Как мы решили вчера поступить?
— Ничего. Ждать, пока растает.
— Да ну?
— Да. Я, честно говоря, не то чтобы согласен, но ты…
Через несколько дней старик снова обнаруживает ногу.
— Нога!
— Да это все та же самая, хватит уже! — вопит пес в отчаянии.
— А, так мне не приснилось?
— Да чтоб тебя! — пес кричит.
— Что делать будем? Что мы решили в тот раз?
— Решили, — пес на сей раз решил воспользоваться случаем, — что мы его откопаем и всего достанем.
— Правда?
— Хочешь, поклянусь, — говорит пес.
— Мне кажется странным, что мы так решили.
— А вот.
— Очень странно. У нас не выйдет.
— Лучше подождем, пока оттает, — отвечает Адельмо Фарандола, когда пес продолжает настаивать. — Мы для этого человека уже ничего не сделаем. Он умер, его на куски порвало. И снег слишком плотный, и со льдом, с камнями, лезть на завал к этой ноге опасно, провалиться можно. А ты, если будешь лапами рыть, или наткнешься на что-то, или лапы повредишь. И сил у нас нет, зима была длинная, мы не в форме. Подождем.
И они ждут, день за днем. Но каждое утро, когда солнце из-за горизонта подает сигнал, посветив в грязное окно, они выходят из хижины и идут посмотреть, как тает снег.
Нога на месте, высохшая и черная, как деревце, сожженное молнией. Старику она больше не в новинку, но всякий раз оказывается подтверждением смутного воспоминания.
— Как давно она там? — спрашивает он однажды утром.
— Ты меня спрашиваешь?
— Сколько лет она там?
— Лет? Спятил, что ли? Неделю разве, — отвечает пес, который на самом деле не умеет вести счет дням.
— Надо бы сделать что-то, — говорит пес в другой раз, — эта штука уже сильно воняет.
— Ничего не чувствую.
— Я чувствую. А если чувствую я, то и другие тоже.
— Кто другие?
— Другие собаки. Коллеги мои. Зверье. Птицы. Сраные одичалые коты. Помнишь, что говорил твой приятель лесник? Тут правда волки водятся?
— Не знаю. И кто это мой приятель?
— Так, не знаешь? Хотя бы одного-то разок видел? Несложно ж ведь ответить, видел ты его или нет. Вот мне, например, однажды попадался. Да успокойся, в другой долине, далеко отсюда. Но если я его там видел, значит, и тут могу, этот народ кочует. А если одного видел, смогут и десятеро заявиться, народ этот стаями бродит.
Адельмо Фарандоле быстро надоедает, что пес много треплется.
— Нет тут волков, забудь. Так поступим. Будем приглядывать за этой ногой днем. Нам все равно заняться нечем.
— Днем? А ночью? Приятель, речь о животных, этот народ предпочитает добывать еду ночью, как еще объяснить?
— Я ночью сплю. Будешь ты тут сидеть и ногу охранять ночью?
— Не, погоди, я не думал, что дойдет до этого.
— Хочешь тут сидеть ночью? — напирает Адельмо Фарандола,
