— Да, да! Никак в самом деле колокольчик? — шепчет Ирина Егоровна, приподнимая с подушки голову и чутко прислушиваясь к ночной тишине. — Конечно, колокольчик! Это он, он, мой батюшка, едет! Господи помилуй! Да как же это так: не в урочную пору? Поезд разве запоздал? Вася только и может, приехать либо утром, либо к вечеру… Должно быть, поезд запоздал!..
Забыв усталость, просвирня взволнованно вскакивает с постели и бежит на крылечко, поправляя на ходу сбившиеся под платком волосы. Колокольчик всё ближе и ближе. Это уже не сон и не простой звон в ушах, а сущая правда, так как Ирина Егоровна явственно слышит и стук колёс, и удалый оклик ямщика на лошадей. С радостно забившимся сердцем она ощупью пробирается по сенцам к выходной двери и долго отыскивает дрожащими руками задвижку.
— Господи, помилуй! Царица Небесная! Никола милостивый! — бессвязно причитает она.
Наконец, задвижка открыта, просвирня уже на крылечке, и в то самое мгновение, как она вышла на него, мимо стремглав пролетела почтовая тройка. У Ирины Егоровны и руки опустились.
— О, Господи! Ведь это земский почтарь… Я и забыла, что он в это время проезжает! — проговорила она упавшим голосом, присаживаясь на приступку. — Теперь уснуть — нечего и думать! Посидеть хоть тут, что ли? Ночь-то уж очень хороша!
На тёмно-синем, ласковом небе улыбался, глядя на мир, круглолицый месяц, а шалуньи-звёздочки словно ему подмигивали. Ночь, прислушиваясь, упивалась своей тишиной, полной едва уловимых звуков: где-то чуть слышно шуршали от нежных поцелуев ветерка листочки деревьев; из-за села долетал однообразный скрип коростеля; где-то в тёмном воздушном пространстве звонким басом гудел майский жук и пиликало какое-то неведомое существо, не то зверёк, не то птица. Село давно уже спало крепким, трудовым сном; спал даже на крыльце своей сторожки церковный сторож Петрович, с вечера ударивший в колокол раза три, а теперь совсем забывший про свою обязанность звонить время от времени всю ночь до зари. Не спала одна только матушка-просвирня Ирина Егоровна и, тяжко вздыхая, грезила сыном и предстоявшей ей вместе с ним жизнью, которая рисовалась ей такой тихой, счастливой, заманчивой после долгого вдовьего одиночества.
С мужем жила она всего-навсего только пять лет. Муж был священником здесь же, в Терёшкине, и начинал только жить, как простая случайность свела его в могилу. Ранней весной он поехал в соседнюю приходскую деревню с требой, попал в зажору, простудился и через неделю оставил Ирину Егоровну вдовой с четырёхлетним Васей. За двадцать истёкших лет, как всегда бывает, горе постепенно забывалось, стушёвывалось, и теперь просвирне казалось страшно далёким то время, когда ей пришлось перебраться из просторного священнического дома в тесную избушку и сделаться просвирней. Тяжёлое раннее вдовство, нужда и заботы, сопряжённые с воспитанием сына, которому она всецело посвятила свою жизнь, всё это казалось теперь Ирине Егоровне дурным, давно-давно виденным сном. Надежда на лучшее будущее блеснула ей ещё тогда, когда Вася перешёл из духовного училища в семинарию первым учеником. Он был очень старательный и способный мальчик. Приезжая на вакации, Вася постоянно радовал мать своими успехами и отзывами учителей. Ирина Егоровна ждала — не дождалась, скоро ли он кончит семинарию и получит приход. А приход ему, как первому, дадут, конечно, хороший, в большом, богатом селе, а, может быть, и в городе. Но вот Вася кончил семинарию и, приехав к матери на вакат, объявил ей, что в священники он не пойдёт, а будет готовиться на получение аттестата зрелости классической гимназии, а затем поступит в университет. Ирина Егоровна долго горевала, так как мелькнувшая возможность близкого благополучия убегала от неё. Всеми силами она уговаривала сына оставить свою затею и идти по раз намеченному, определённому самим Богом пути, но Вася так мягко, так ласково упрашивал её потерпеть ещё немного, обещая, кончив университет, никогда не расставаться с ней и вернуться служить в родные места, что Ирина Егоровна волей-неволей покорилась, тем более, что на год, в который Вася должен был подготовиться к аттестату зрелости, ему обещан был в городе урок за очень хорошее вознаграждение. Вася даже обещался помогать матери. Наконец, прошёл и этот год. Вася получил аттестат зрелости и поступил на физико-математический факультет московского университета по естественному отделению. Соборный протоиерей, в семействе которого Вася преподавал, готовясь на аттестат, дал новоиспечённому студенту рекомендательное письмо к своему бывшему академическому товарищу, занимавшему видный пост в московской синодальной конторе. Благодаря этому, сын Терёшкинской просвирни, Вася Миловидов, приехавший в столицу застенчивым степным дичком, вскоре получивший несколько уроков в богатых домах, быстро преобразился в красивого, щеголеватого московского студента. Когда, по переходе с первого курса на второй, Вася приехал на лето в родное Терёшкино к матери, ни она сама и никто из местных обитателей, знавших Васю с детства, сначала не узнали его — до того он переменился за год московской жизни в своём блестящем, ловко сшитом студенческом сюртуке, с тщательно подстриженной тёмной бородкой, и не знали, как к нему обращаться: на «ты» или на «вы»? Но Вася, несмотря на свой внешний лоск, остался тем же Васей, весёлым, добрым, приветливым и, как в детские годы, с удовольствием ходил с дьяконом Афродитовым на рыбную ловлю и решал ему некоторые особенно мудрёные задачки по физике, а с батюшкой постоянно беседовал о неизменной гомеопатии и даже привёз ему в подарок какую-то новую брошюру по этому вопросу; матушке-попадье он советовал испробовать новый способ кормления индюшек, который он где-то случайно вычитал. Словом, Вася оставался со всем селом в дружбе, нисколько не кичась и не гордясь своими московскими успехами. Ирина Егоровна не могла нарадоваться на сына. «Васенька», «мой Васенька» — только и было у неё разговоров. Она без отдыху, с истинно-материнскою жестокостью пичкала его различными булочками, ватрушечками, и тому подобными произведениями собственных рук с целью подкрепления здоровья, в чём цветущий и крепкий физически Вася едва ли нуждался. Зато, как тяжело было Ирине Егоровне прошедшее лето, когда Вася написал ей, что не может приехать домой, так как один из учеников его нуждался в занятиях на каникулах. Урок был очень выгодный, и Вася, вместо Терёшкина, поехал на подмосковную дачу Алёшиных. Главной же причиной его поездки было то, что старший Алёшин, близкий товарищ Васи по университету, взял с него слово непременно провести лето вместе на их даче. Как длинно и скучно показалось Ирине Егоровне это прошлое лето без сына! С какою завистью смотрела она на дьякона, ходившего с приехавшим из семинарии сыном на рыбную ловлю! За последний год, в который она не видела Васеньку, Ирина Егоровна заметно постарела, осунулась, и не в радость ей были присылаемые им деньги. Но вот, наконец-то, с неделю тому назад получилось последнее письмо Васи, в котором он извещал о своём переходе на последний курс и о скором приезде в Терёшкино.
Ирина Егоровна очнулась от грёз, когда на поповском дворе загорланили на всю окрестность бесчисленные матушкины петухи. «Никак уже вторые петухи кричат?» — подумала просвирня и взглянула на восход. Там край неба значительно побелел, а месяц и звёзды заметно потускнели. «Кажется, роса выпала? Пойти прилечь, сыро стало, — а там, что Бог даст!» — решила Ирина Егоровна и, с трудом поднявшись с приступки крыльца, побрела в избушку.
Истомлённая неотвязными думами о сыне, теперь, на заре, она скоро забылась крепким утренним сном.
Просвирне показалось, что она спала не более часа, когда в окно у её кровати раздался стук, и послышался знакомый голос соседки Авдотьи, каждое утро приходившей к Ирине Егоровне натаскать дров в печку, принести воды и, вообще, помочь по хозяйству.
— Вставайте скорее, матушка! — торопила её Авдотья. — Не вашего ли сынка Господь посылает? С пригорка на паре кто-то спускается! Я раза два к вам подходила, смотрю, а у вас всё занавеска висит, почиваете, значит, ну, я и не будила, думаю, можа опять ночь не спали…
— Ах, ты какая, право! — с досадой попеняла на неё просвирня, быстро поднимаясь с постели и видя, что стенные «ходики» показывают уже половину восьмого. — А я, как нарочно, так сладко заснула!..
— Чу, колоколец звенит! Уж никак в село въехали! — перебила её Авдотья, успевшая отворить с улицы незапертое окошко и отдёрнуть занавеску, через которую ворвалось в избушку просвирни ликующее летнее утро с ласково-тёплыми лучами солнца, с резким ароматом степных цветов и трав и щебетом птиц.
— Бегу, бегу! — ответила Ирина Егоровна, второпях застёгивая кофту и накидывая на голову платок. — Ах, грех-то какой: не успела и за околицу выйти встретить! — пожалела она, выйдя на крыльцо и жадно прислушиваясь к приближавшемуся колокольчику.
