Я хотел идти с братом. Он не согласился.
- Зачем? Один пойду, - говорит. - Оставайся здесь. Весь сельсовет на тебе.
Конечно, думаю, брат найдет, обязательно найдет. Разве кто знал тайгу лучше брата? Никто. До самого большого перевала не было охотника, как мой брат. Он одним копьем убивал медведя. В голодные годы, когда не было орехов и кабаны ушли из наших мест, Куты-Мафа - тигр - напал на наше стойбище. Он сломал цзали и украл все мясо. Брат один расправился с ним. А ведь Куты-Мафа - божество, как раньше говорили. От его рева сердце замирает, глаз неверно смотрит, рука дрожит.
Веселым был брат. Помню, поплыл на оморочке, песню запел. Таким и видел я его в последний раз.
- Однако, холодно, - прервал я рассказ Даяна. - Давайте пройдемся немного.
Мы выпрыгнули из саней. Я невольно залюбовался его ладной невысокой, несколько сухопарой фигурой. Идет он легко, танцующей походкой, мелким шагом - таежная, охотничья привычка. В тайге нельзя ходить размашисто ни летом ни зимой: летом мешает валежник, а зимой - рыхлый глубокий снег. На ногах у Даяна бурые прокопченные олочки, из-под отворота полушубка черной дубки виден поношенный защитного цвета китель. На черных, торчащих ежиком усах появился белый налет инея.
Несколько минут мы шли молча: по-видимому, обычно молчаливый Даян сожалел, что слишком разговорился. Я попросил его продолжить рассказ, он отозвался без особого желания и рассказывал далее суховато, отрывисто:
- Пять дней прошло - везут брата в оморочке. Смотрим - убитый. Кто убил? Неизвестно. Пуля сначала грудь ему пробила, потом борт оморочки. Видать, с берега стреляли. Выследили. Привезли его охотники Кялундзига. Четыре бата шли вокруг оморочки. Почти все стойбище. Из-за нас, говорят, погиб. Помочь хотел нам. Притихли Кялундзига. Не ожидали, понимаешь, такое дело. И тут, возле оморочки брата, вроде собрания получилось. Пусть, говорили Кялундзига, увидит тот, кто убил Геонка: мы делаем, как он хотел. И решили они всем стойбищем к нам переселиться. И я тогда сказал: пусть все будет так, как будто брат живой. Здесь в толпе стояла жена его, Исама. "Подойди ко мне!" - позвал я ее. Она подошла. Я взял ее за руку, подвел к оморочке брата и сказал: "Смотри, я буду жить с твоей женой, как ты жил. И значит, ты будешь жить во мне". И старики закивали: "Хорошо делает Даян: закон предков выполняет". А мне тогда казалось, будто брат и вправду станет жить во мне.
Схоронили мы его хорошо - никто не плакал.
- То есть как не плакал? - удивился я. - Разве не было жалко?
- Жалко не жалко, а такой закон наши люди имеют, - отвечал невозмутимо удэгеец. - Если кого убьют, нельзя плакать: плакать - значит перед врагом унижаться, мертвого оскорблять.
Видимо, мое удивление было настолько выразительно, что Даян, мельком взглянув на меня, снисходительно улыбнулся.
- Так и женился я на невестке, - продолжал он монотонным голосом. Семнадцать лет мне было. Всякий человек в это время девушку любит. И я любил одну девушку из стойбища Кялундзига. Имя у нее такое - Тотнядыга. Плакала она сильно, и мне потом тяжело было. Вырежу я себе кингуласти, уйду на Бурлит и наигрываю, а сам ее вспоминаю. У нас есть мелодия такая "Жалобы девушки" называется. Я хорошо тогда ее играл.
- А из чего делают кингуласти? - спросил я Даяна.
- Трава такая есть. Я сейчас покажу вам.
Он отошел в сторону, сорвал высохшую пустотелую коричневую соссюрею, срезал наискосок со стороны раструба, обрезал бурую метелку, и получилась длинная дудочка. Даян стал втягивать воздух через тонкий конец. Сначала будто заскрипело что-то, потом тоненько взвизгнуло, и в морозном воздухе полилась тихая жалобная мелодия. В ее переливах слышалось то завывание ветра, то плеск ручейка, то свист какой-то знакомой птицы - все это вызывало тягостное ощущение, как будто бы оттого, что утрачено что-то очень близкое и дорогое. И вдруг в эту мелодию вплелось глухое улюлюканье, идущее из тайги.
- Стой! - остановил я Даяна.
Он прервал свою мелодию.
"Улю-лю-лю-лю!" - доносился с минуту из тайги невнятный призыв.
- Что это?
- Это ястребиная сова, она и днем охотится. Очень любит нашу музыку, ответил Даян.
Странная перекличка удэгейской трубочки и таежной совы длилась несколько минут.
- Как же вы жили? - спросил я Геонка.
- Жена тоже мучилась, будто виноватой была. Ходила она сгорбленной, хмурой, все говорила - помру скоро. И правда, как все равно чуяла смерть. Напорола весной ногу о сук и умерла от заражения крови. Оставила мне сына.
- А где же Тотнядыга?
- На Хору живет. За нее двадцать пять соболей заплатили. Семья у нее большая. Муж - хороший охотник.
- Значит, она счастлива?
- А как же, довольна. Живут хорошо, муж не пьет.
- Ну, а любовь?
- Какой любовь? - переспросил недовольно удэгеец. - Любовь, когда молодые бывают, а старым зачем любовь? Старым семья нужна.
Разговор на этом прервался. Даян курил и сердито погонял лошадь, а я думал о том, как он твердо и просто ответил на такой вопрос, о котором написано много романов и драм, объясняющих, но часто не разрешающих его.
Мы выехали на лесную поляну. В прогалине между деревьями показалось тусклое солнце; в его свете все так же медленно падала изморозь, покрывшая наши одежды толстым слоем снега. На широкой поляне стояли вразброс невысокие сизые столбы дыма.
- Вот и Тахалон. - Даян показал на небольшие деревянные дома, полузакрытые бурым кустарником.
С высокого крыльца сельсовета спрыгнул юноша и, застегивая на ходу полушубок, вприпрыжку побежал нам навстречу. Даян Евсеевич натянул вожжи, сразу как-то преобразился, губы его слегка вздрогнули, расплылись в широкой улыбке, под припухшими веками радостно заблестели глаза.
- Здравствуйте, папа! - воскликнул высокий, лет восемнадцати паренек и протянул отцу руку. - Я вышел на целые сутки раньше ребят, - заявил он с мальчишеской гордостью.
- А где Валя? - спросил отец.
- Она осталась в институте. Куда девчонкам по тайге таскаться в такую стужу, - отвечал сын, и в его голосе послышалось пренебрежение.
- Поедемте с нами к тете Кате, - обратился ко мне Даян. - Это родственница наша. Она недалеко отсюда живет. Отдохнем с дороги.
Мне не хотелось больше стеснять их своим присутствием. Я поблагодарил Даяна, выпрыгнул из саней и долго провожал глазами знакомую подводу.
1954
