За время своего руководства Гулам Гусейнли не раз встречался с такими взглядами. Сколько раз в кабинетах министров, на приемах высокопоставленных чиновников говорил он о невыносимо тяжелом материальном положении Центра, о протекающей крыше, продуваемых сквозняками коридорах, сваленных в кучу и желтеющих бесценных рукописях. Его слушали с такими же непроницаемыми лицами, и он в таком же состоянии, бессознательно по несколько раз повторял одно и то же, запинался, злился на себя за сказанное, нервничал, громким голосом какими-то невнятными словами заканчивал и удрученный выходил из кабинета, сознавая, что снова потерпел поражение.
... Видно, такие взгляды, подобно смердящей смертью вечности, способны своей равнодушной непроницаемостью раздавить и уничтожить все живое.
...Но вице-президент быстро справился с собой и пригласил представителей иностранной компании.
На сцене появились несколько растерянные от всей этой шумихи иностранцы. И пока двое из них, молодые люди, одетые по-европейски в пестрые брюки, что-то говорили на своем языке, Гулам Гусейнли разглядел в делегации худощавого юношу с рыжими веснушками на лице, который напомнил ему сотрудника германского посольства, куда несколько месяцев назад Гулам Гусейнли ходил, чтобы получить заказ на издание - инспектора Вайсмана, чье такое же рыжее веснушчатое лицо не выражало ничего, кроме презрения...
Посольство занимало нижний этаж здания в центре города. В этом доме с застекленными балконами некогда жил народный поэт, добрый человек, любящий людей. Теперь же его со странной, пугающей аккуратностью отшлифованные серые стены, постоянно закрытые звуконепроницаемые прозрачные двери, лица сотрудников посольства, расхаживающих за этими дверями с осторожностью заключенных в лагеря смерти, вновь напомнили Гуламу Гусейнли виденный еще в далеком детстве черно-белый военный фильм о зверствах фашистской Германии...
Готовя "Антологию германской литературы", из которой еще не было переведено ни строчки, Центр обратился с официальным письмом в посольство. В приемной посольства, за одной из его толстых стен Гулама Гусейнли приняла молодая азербайджанка, восседающая за круглым стеклом. Она была явно уже германизированная и потому с трудом цедила слова, выбрасывая короткие, нервные ответы, и казалось при этом, что она бьет его по ноге острыми холодными носками туфель или больно щиплет. Потом по мягкому, бесшумному коридору, поминутно оглядываясь и бросая на него подозрительные взгляды, она проводила Гулама Гусейнли к худощавому рыжему парню. И вся эта обстановка еще до встречи с инспектором совершенно испортила Гуламу Гусейнли настроение.
... Уже на второй минуте пребывания в пропахшем сердечными каплями кабинете Вайсмана, сидя напротив этого германского инспектора, похожего на какой-то страшный электронный прибор, Гулам Гусейнли горько пожалел о сделанном. И хоть мысленно он уже сотни раз изорвал на мелкие клочки то злосчастное письмо, избавиться от стеклянных глаз Вайсмана было уже невозможно.
После той встречи Вайсман еще несколько раз приглашал Гулама Гусейнли в связи с тем проклятым письмом и в своем маленьком душном кабинете, напоминающем каюту повисшего в безвоздушном пространстве космического корабля, с дотошностью следователя раз за разом спрашивал - как и на что будут израсходованы эти германские деньги, если посольство выделит их на издание антологии... Деньги на издание антологии еще не поступили, а Вайсман с прошлой недели еженощно стал являться во сны Гулама Гусейнли...
Причем вел он себя в этих снах очень подозрительно - то появлялся в долгополой восточной одежде, напоминающей женское платье, обвивал длинными рыжими руками шею Гулама Гусейнли, и, ласкаясь щекой о его щеку, что-то говорил на азербайджанском, а то - в форме полицейского садился напротив него, направлял в лицо Гуламу Гусейнли красный свет и на немецком читал какие-то тексты, похожие на стихи...
А в одном из последних снов Гулам Гусейнли спасался от огромной овчарки, которую натравил на него Вайсман.
На протяжении всего сна он, до крови царапая босые ноги об острые камни, задыхаясь, убегал какими-то извилистыми тропинками, но под утро, полусонный, упал без сил на землю, став добычей собаки Вайсмана...
Гулам Гусейнли проснулся в холодном поту, и, стараясь потеплей укутаться в одеяло, дал себе слово, что больше ноги его в посольстве не будет а Вайсмана он навсегда вычеркнет из памяти, как врага народа. Но уже два часа спустя, войдя в Центр, увидев изнуренных увядших сотрудников, жмущихся у лестницы, как оставшиеся без присмотра растения, он с болью в сердце снова вспомнил тяжелые железные, двери посольства, похожие на вход в крепость, толстые звуконепроницаемые прозрачные стекла и рыжее лицо Вайсмана...
... Один из профессоров наклонился и что-то разочарованно зашептал на ухо соседу...
Краем глаз Гулам Гусейнли отметил на лицах обоих тошнотворную смесь любви и восторженности.
Отчего, отчего они дошли до такого состояния?.. Гулам Гусейнли почувствовал, как у него нервно забилось сердце.
Почему он - автор множества книг, сценариев, крупных переводов, ради нескольких грошей вынужден унижаться перед каким-то иностранным недоумком, родившимся в Богом забытой дыре Германии, в семье, похожей на коллекцию электронных приборов, и кое-как осилившим какую-нибудь из точных наук? Почему он вынужден терпеть его унизительные допросы, готовый провалиться сквозь землю отвечает на оскорбительные вопросы и при этом не только никак не может выбросить из памяти это пропитанное дыханием смерти учреждение, но, сгорая от стыда после каждого оскорбительного визита в посольство, обдумывает очередную встречу?..
Отчего и эти солидные, седовласые профессора, которые написали горы научных трудов и всю жизнь, ощущая себя учеными, свысока руководили окружающими, сейчас с такой преданностью смотрят на этих вертлявых безродных иностранцев?..
Погруженный в эти мысли Гулам Гусейнли и не заметил, как и когда он вырвался из удушающей атмосферы Академии, и теперь шагал по обдуваемым ветром улицам...
ХХХ
... В этот раз Вайсман был не один. Рядом с ним сидел высокий красивый немец, чем-то напоминающий Штрауса. Они, поглядывая в сторону Гулама Гусейнли, о чем-то тихо переговаривались на немецком...
То ли от незнания языка, то ли оттого, что в последнее время он много думал о Вайсмане, Гулам Гусейнли решил, что, разглядывая его, немцы на своем языке обсуждают его смешной вид. В самой глубине глаз второго немца и в уголках его по-девичьи красивых губ явно чувствовалось зарождение иронического смеха.
На лице же Вайсмана не было ничего, напоминающего доброе расположение духа. Его похожие на собачьи круглые серые глазки медленно разглядывали черные усы Гулама Гусейнли, наспех и оттого небрежно повязанный утром зеленый галстук, чуть засаленный воротник давно утратившей свежесть сорочки, а белые, почти прозрачные от частого мытья руки немца, поглаживали аккуратно сложенную на столе стопку документов.
... Под взглядами этих прилизанных людей Гулам Гусейнли чувствовал, как кипяток румянца, заливая его лицо, поднимается вверх к начавшим зудеть корням волос, и тут он вспомнил, что сегодня в честь этой встречи сделал то, до чего давно не доходили руки - до блеска начистил туфли.
Но туфли хоть и были начищены, однако их носки так и остались сбитыми. Эту обувь Гулам Гусейнли купил всего месяц назад в немецком обувном магазине в самом центре города. Жена постоянно настаивала на том, чтобы он покупал дешевую обувь, и через месяц, когда у башмаков портился носок или каблук их без сожаления, как старую ненужную вещь, отдавали каким-нибудь бедным родственникам.
... А переговоры Вайсмана с красивым немцем все не заканчивались. Они уже и не смотрели в его сторону. Теперь они проглядывали документы, лежавшие в той самой папке, которую Вайсман до того поглаживал, как шкатулку, где хранятся страшные секреты. Иногда, отрывая взгляд от бумаг, они бросали на Гулама Гусейнли подозрительные взгляды, словно пытались понять, насколько его лицо соответствует этим испещренным словами и цифрами документам.
Отсюда - с места, где сидел Гулам Гусейнли, были видны ботинки Вайсмана. Они выглядели совершенно новенькими и спокойно стояли рядом с ботинками второго немца, словно внутри них не было ног, и казалось, обе пары смотрят на него с витрины магазина.
... Глядя на узкие запястья немцев, их тонкие, желтые шеи, Гулам Гусейнли представил себе их возможное продолжение - тонкие, сухие ноги, и тогда ему стало немного ясно, почему эти туфли сохранились, как новые.
И сорочки инспекторов были новенькими. По натуральной твердости их воротников, не знавших крахмала, можно было понять, что они еще не стирались...
И сорочки, и туфли у них не новые, - думал Гулам Гусейнли, вытирая платком пот с шеи. Просто несчастные вещи на этих холодных безжизненных телах не знали жизни, а потому и не старились.
