... Еловые верхушки казались нарисованными, телега качалась и поскрипывала, и ветром доносило запах конского пота и пыли.
Небо было поблекшим, в нем сияло маленькое удивительно яркое солнце.
- Направо.
- Не проедем.
- Не разговаривай!
Мундир едущего впереди офицера запорошило пылью, и погоны, и красные обшлага сделались одинаково серыми. За плечами ходило дуло карабина. Всадник вдруг придержал коня, склонился, заслоняя небо:
- Потерпите, сейчас приедем.
Губы никак не могли собраться в ответное "да", всадник склонился ниже, отстегивая от пояса флягу. Айзенвальд захлебнулся горькой водой, и мир вдруг подернулся красным... Покосившаяся дверь была отворена на болото и, как кисеей, задернута прядями дождя. Дождь бил в подорожник, проросший на пороге, мягко стекал в подставленную девичью ладонь. Айзенвальд шевельнулся, и хозяйка избушки обернулась.
- Севе... Ульрика... - прошептал Айзенвальд разочарованно. Она вздрогнула, мокрой ладонью провела по глазам.
- Не трогай меня, солдатик. Не обижай убогую.
- Откуда ты... вы здесь?..
Ульрика отступила к очагу. Айзенвальд зашарил рукой по грубому лоскутному одеялу.
- Панна графиня... Мне надо ехать. Спешить. Ваша сестра... Коня мне!
Чего хочет от нее этот страшный человек? Она никогда не бы ла графиней, не знала никакой сестры... Ведьма я! Уйди, не тревожь мою память. Там боль, там запекшаяся кровь на пальцах, там знакомый, такой родной человек толкает меня под колючую корку льда... Золотой аксельбант на плече, по черной воде плывут клено вые листья... Улю, голубка моя... Сташек... Стах!!
- Спи, спи, солдатик. Я тебе песенку спою...
Он, не умер, как Ульрика боялась. Первое, что он сделал по возвращении в город - велел расстрелять Игнася. Якобы за связь с повстанцами. А после подал прошение об отставке. Айзенвальда едва не отдали под трибунал.
Когда Игнася уводили, связав за спиной руки, он оглянулся на опаленные стены своего дома, и ему показалось, что в окне за серым тюлем мелькнуло бледное женское лицо.
... Ординарец открыл дверцу, Айзенвальд с напряжением вышел. Ординарец хотел подставить плечо.
- Нет, не нужно.
Голос был слабым, не похожим на себя, как и сам генерал, но ординарец не посмел ослушаться. Одуванчики, пастушья сумка, чабрец. Низкий холмик у обочины.
- Распорядись, чтобы положили камень. И высеките крест и имя. Ничего больше...
Айзенвальд повернулся, ставя ноги, как деревянные, пошел к коляске. Ординарец все так же предупредительно придержал дверцу.
***
Говорят, в последние минуты перед смертью вспоминается вся жизнь. Но Северина могла думать только об Игнасе. И еще как-то странно знала, что через несколько дней свои ее обвинят в предательстве, а неловкая месть Айзенвальда только укрепит их мнение. И клеймо предателя будет лежать на ней еше сто пятьдесят лет.Мертвые сраму не имут, но они не в силах себя защитить. И как обидно, что враг ее родины, офицер-завоеватель оказался порядочным человеком, а все те, что считались ее друзьями, утонченные аристократы и патриоты нелюдьми. Она не знала объяснения этому, когда лампа уже летела, стекло разбилось, и огонь лизнул сухие, как порох, половицы...
Дождь перестал, и солнце осветило рыжий лес и коляску, едущую по грязкой дороге. Всадник в мундире с золотыми эполетами придерживался за дверцу, склоняясь с коня. Ярко алела окантовка седла и шнуры подпруги. Всадник говорил с женщиной, а она, наклонившись с подушек, тоже придерживаясь за край дверцы, внимательно его слушала. Потом велела вознице распрягать.
Они ехали рядом сквозь делавшийся прозрачным золотистый лес. Проселок с поросшими травой колеями уводил влево от гостинца, за сонными кленами виднелся серый дом. Женщина хотела повернуть туда, но офицер загородил дорогу:
- Нет, не поедем. Солнце высоко, мы еше отышем ночлег.
- Хорошо, Айзенвальд, - Северина пустила коня в галоп, подставляя лицо ветру.
Минск - Гомель, 25.03.91 - 31.03.96.
1 Нем.: железный лес.
