— Такъ купеческое отродье ты, значитъ, — говоритъ форменное пальто, слышавшее еще на улицѣ разсказъ ситцевой кацавейки. — Изъ лавочниковъ. Такъ, такъ… А я, братецъ ты мой, отъ кутьи.
— У-гмъ… — издаетъ звукъ кацавейка, разсматривая пальцы на своихъ ногахъ. — Стеръ ноги-то какъ! Шестьдесятъ вѣдь верстъ отмаршировалъ, а обувь балетная…
— И кадетъ ты золотой роты, — продолжаетъ форменное пальто.
— Онъ самый.
— Спиридономъ поворотомъ называемый.
— Вотъ, вотъ.
— Ну, и я то-же самое. Молебны-бы мнѣ пѣть, по похоронамъ кутью съ изюмомъ ѣсть, а вотъ я по нѣсколько разъ въ году странствую изъ мѣста приписки въ Питеръ обратно. Ты чудовской, что-ли?
— Нѣтъ.
— Ну, такъ кронштадтскій?
— Нѣтъ.
— Лужской не можешь быть, потому я самъ лужской приписки и тебя-бы зналъ.
— Шлиссельбургскій я, шлиссельбургскій. Шлиссельбургъ-то ты и забылъ. Шлиссельбургской золотой роты я кадетъ… Спиридонъ поворотъ, — отвѣчала ситцевая кацавейка.
— Который разъ въ Питеръ пришелъ въ нынѣшнемъ году?
— Съ весны третій… Лѣтомъ у насъ ивъ Шлиссельбургѣ не очень худо. Богомольцы у Казанской, на пароходной пристани есть заработокъ.
— Ну, а я второй прибрелъ. Намъ изъ Луги далеко. Что кронштадтскимъ, что колпинскимъ, что шлиссельбургекимъ — шаль.
— Ну, не больно-то и шаль, коли изъ Шлиссельбурга. Шестьдесятъ верстъ шагать. А тянетъ сюда. Вотъ завтра объявлюсь передъ родственничками.
— Обрадуются?
— Въ ужасъ впадутъ, когда приду въ лавку вотъ въ эдакомъ нарядѣ, протяну руку и буду просить на сткляночку съ килечкой. Первый визитъ къ отцу.
— Не любитъ?
— Кто-жъ любитъ срамъ! Сейчасъ разговоръ: сынъ приходилъ во вретищѣ, руку протягивалъ, милостыню просилъ. А я во второй разъ нанесу визитъ. Разговоръ еще пуще. Потомъ покажу свой срамъ и передъ другими сродственничками. Въ рынокъ приду! въ рынкѣ по лавкамъ сродственничковъ пройдусь съ рукой и буду на сткляночку съ килечкой просить. Потомъ по знакомымъ… А разговоръ-то пуще, огласка-то шире.
— А какъ подаютъ? — поинтересовалось форменное пальто.
— Подаютъ-то при стрѣльбѣ сродственники мало, никто больше двугривеннаго не даетъ, а рубля-то я и не видалъ и не запомню. Развѣ кто велитъ зайти домой да обноски дастъ…
— А ты обноски въ оборотъ?..
— Само собой. Нельзя-же мнѣ жить безъ расходнаго капитала, — отвѣчала ситцевая кацавейка. — Но дѣло, другъ, не въ этомъ. Надо конца ждать. Конецъ вѣнчаетъ дѣло. Какъ сраму этого самаго наглотаются — сейчасъ отецъ черезъ приказчика объ отступномъ переговоры вести начнетъ: сколько возьмешь, чтобы изъ Питера исчезнуть? Сколько возьмешь, чтобы избавить насъ отъ срама? Ну, и говоришь цѣну.
— Такъ, такъ… Ловко. Ну, а сколько-же заполучить можешь?
— Да нынче лѣтомъ одинъ разъ сорокъ взялъ, въ другой разъ пятьдесятъ.
— Рублей? Тсъ… Для кадета чего-же лучше? Большой капиталъ. Ну, а нынче опять цѣну поднимешь? Надѣешься сорвать больше?
— Да отчего не взять, коли дадутъ. Буду торговаться.
Форменное пальто въ восторгѣ.
— Скажи на милость, какъ это у тебя хорошо придумано! — дивится онъ. — А вотъ кутьѣ взять негдѣ. На это наши не пойдутъ, хотя и у меня здѣсь есть дядя по матери, протопопъ. Ну, а какъ-же ты потомъ, когда получишь отступного?
— Я честенъ. Воромъ я никогда не былъ и надувательствомъ никогда не занимался. Если ужъ я разъ взялъ, то ужъ больше на глаза имъ не покажусь. Я просто несчастный человѣкъ и изъ-за вина пропадаю. Ну, попріодѣнутъ меня, денегъ дадутъ, я и начну душеньку свою потѣшать, бариномъ жить, гдѣ-нибудь въ уголкѣ въ сторонкѣ. И проживу всласть, пока капиталовъ хватитъ, — разсказывала ситцевая кацавейка.
— А какъ капиталы къ концу?
— Ну, за одежу примусь.
— А когда одежѣ конецъ?
— Тогда сызнова: «подайте на сткляночку съ килечкой». Но ужъ по рынку не прошу, не конфужу ихъ. А тамъ порядокъ извѣстный… Заберутъ за прошеніе милостыни, въ нищенскій комитетъ на казенные хлѣба. Если ты тоже кадетъ золотой роты, то порядокъ-то тебѣ ужъ извѣстный. Допросы, разспросы. Одѣнутъ въ казенное добро, и перешлютъ обратно на мѣсто приписки. На то мы и Спиридоны повороты.
Ситцевая кацавейка умолкла, почесалась и сказала:
— Спать пора. Умаялся… Глаза слипаются.
Черезъ минуту и ситцевая кацавейка, и форменное пальто спали.
Спали, однако, ночлежники тревожно. Ночью они то и дѣло просыпались при каждомъ шорохѣ. Они ждали такъ называемой ими самими «облавы», то-есть ревизіи паспортовъ, при чемъ неимѣющіе таковыхъ сейчасъ-же арестовываются полиціей и уводятся, но въ эту ночь облавы не было.
Ночлежники проснулись рано утромъ и тотчасъ-же начали одѣваться, сбираясь въ «походъ», какъ они выражались. При выходѣ изъ ночлежнаго пріюта, имъ давали по большой кружкѣ горячаго чаю, по куску сахару и по ломтю хлѣба. Горячую влагу они глотали жадно, то и дѣло разбавляя ее кипяткомъ, дабы увеличить число жидкости.
За чаемъ ситцевая кацавейка и потерявшее свой видъ и цвѣтъ форменное пальто опять встрѣтились.
— Стало быть у тебя скоро пиры предстоятъ, — сказало кацавейкѣ пальто, вспоминая вчерашній разсказъ о свиданіи ея съ родственниками.
— Пиры не пиры, а въ первый-то день все-же наберу по пятіалтыннымъ да двугривеннымъ рубля два, — отвѣчала кацавейка.
— Попотчуй товарища на радостяхъ-то. Я кутейницкаго отродья. Мнѣ негдѣ взять.
— Ладно. Я къ своимъ жалостливъ.
— Гдѣ встрѣтимся-то? Съ собой тебѣ меня взять невозможно?
— Боже избави! Нешто вдвоемъ стрѣлять можно? Ты самъ знаешь. И въ одиночку-то, такъ и то мимо городового проскользать да и проскользать надо. А ты, какъ стемнѣетъ, приходи сегодня сюда… Я буду здѣсь съ сороковкой. Вотъ на сонъ грядущій и разопьемъ.
— Да будто ты сюда придешь на ночлегъ, два-то рубля настрѣлявши? При двухъ-то рубляхъ ты можешь и на постояломъ дворѣ прохлаждаться при разносолахъ.
— Конечно, слѣдовало-бы отлежаться и отдохнуть. Давно ужъ я не прохлаждался въ благодушіи. Ну, да вотъ что. Приходи въ сумерки на Невскій къ Гостиному двору и жди меня тамъ на скамейкѣ.
— Со скамейки-то какъ-бы городовой не согналъ?
— Ты руки не протягивай, такъ онъ тебя и не тронетъ. Не проси около Гостинаго-то, ужъ воздержись. Ну, а сгонитъ со скамейки… такъ прохаживайся.
— Ладно. Спасибо. Я приду.
— Приходи. А куда ночевать пойдемъ — тамъ видно будетъ. Вѣдь и я тоже пока еще въ неизвѣстности, много-ли въ рынкѣ-то настрѣляю. Можетъ быть, и рубля не соберу.
Напившись чаю, сосѣди по ночлегу стали уходить изъ ночлежнаго пріюта. Вотъ они вышли на улицу и подали другъ другу руку.
— Сосѣдъ, а сосѣдъ! Да какъ тебя зовутъ? — спросило форменное пальто кацавейку.
— Имя мое тяжелое: Пудъ. Пудъ Чубыкинъ, — сказала кацавейка.
— Января четвертаго празднуешь. Знаю. А меня — Серапіономъ. Серапіонъ Скосыревъ.
Ночлежники разстались.
Было еще рано. Часы показывали въ окнѣ часового мастера еще только восемь. Въ подвальномъ этажѣ въ мелочной лавочкѣ горѣлъ еще огонь. На улицѣ было сыро. Падалъ мелкій мокрый снѣжокъ, дулъ вѣтеръ. Холодная сырость пронизывала до костей.
«Только-только еще отворять лавки начнутъ, пока я приду въ рынокъ», — разсуждалъ Пудъ Чубыкинъ, ежась, засунулъ красныя руки въ рукава кацавейки и поспѣшно зашагалъ стоптанными дырявыми сапожонками, чтобъ согрѣться.
Вотъ и рынокъ, гдѣ торговалъ его дядя суровщикъ. Бакалейныя и щепенныя лавки были уже отворены и въ нихъ торговали, но суровскія еще только отворялись, а галантерейная и суровская лавка его дяди была еще заперта. Напротивъ рынка, въ домѣ красовался своими росписными вывѣсками чайный и фруктовый магазинъ отца Пуда Чубыкина, съ изображеніемъ фруктовъ въ вазахъ, цибиковъ съ чаемъ, стеклянныхъ сосудовъ съ кофе и головъ сахару. Онъ былъ уже отворенъ. Пудъ Чубыкинъ взглянулъ на него и смахнулъ съ глаза слезу.
«Вотъ здѣсь тринадцатилѣтнимъ мальченкомъ началъ я когда-то привыкать къ торговлѣ, на первыхъ порахъ ѣлъ въ неимовѣрномъ количествѣ сахаръ, дѣлалъ кораблики изъ оберточной бумаги, ласкалъ большого сѣраго кота, всегда лежавшаго на мѣшкѣ съ сушенымъ цикоріемъ, или на обернутомъ въ дерюжный мѣшокъ мѣдномъ горячемъ чайникѣ съ чаемъ, ѣлъ, походя, апельсины, яблоки, мармеладъ не взирая на предупрежденья приказчиковъ не дѣлать этаго».
И вспомнилось Чубыкину, какъ онъ на первыхъ порахъ объѣлся продажными сластями, заболѣлъ, долго хворалъ и, наконецъ, выздоровѣлъ.
Въ лавкѣ говорили:
— Обожрался разъ такъ ужъ теперь зря ѣсть не станетъ. Отвратитъ отъ сладкаго.
И помнитъ Пудъ Чубыкинъ, что его дѣйствительно отвратило отъ сладкаго. Сахаръ, коврижка, медовые и мятные пряники и мармеладъ сдѣлались ему противными. Онъ даже чай и кофе пересталъ пить въ накладку. На яблоки, груши, апельсины и орѣхи ему даже глядѣть не хотѣлось.
