Отец Фома остановил мотоцикл на берегу, а сам, скинув сапоги и прихватив длинную жердину, отправился к парому, очертания которого смутно проступали сквозь палево-розовый туман. Вода не остужала, но и не грела ноги, словно это была и не вода вовсе, а некая субстанция, умом непостижимая, но в то же время реальная. Добравшись до парома, отец Фома швырнул жердину на помост, а сам встал к деревянной зубчатой рукояти, которой паром приводился в движение. Канат легко заскользил, понуждаемый зубцами, и паром, прихлюпывая, подплыл к берегу. Еще немало времени пришлось потратить на то, чтобы въехать на помост на мотоцикле, но и эту мороку отцу Фоме удалось одолеть, хотя терпение его лопнуло и начал он ругаться матерно.
Когда же мотоцикл с гробом стал посреди помоста, Фома почувствовал вдруг, что выбился из сил. От реки уже поднимался густо-розовый туман, было почему-то стыдно перед покойницей, терпеливо дожидавшейся в гробу своего часа, и Фома, сконфуженно отвернувшись от гроба, поел хлеба со сваренными вкрутую яйцами и выпил из гнутой блестящей фляги, подаренной младшим сыном. Напиток напоминал коньяк. После двух-трех глотков Фома почувствовал, что силы вернулись к нему, и налег на рычаг.
Хлюпнув, паром медленно двинулся к невидимому в тумане другому берегу. Одно разве что удивило Фому: сколько ни вглядывался, воду, хлюпавшую под дощатым настилом, так и не разглядел, - плыла, расходясь туманцем, какая-то розоватая муть - то ли жижа, то ли и вовсе ничто...
Сызмальства сельский житель, Фома и не ожидал найти на месте бедной деревни что-нибудь, кроме полыни да крапивы. Священнослужитель же отец Фома был поражен в самое сердце, когда на месте храма увидел три каменные ступеньки да плоский камень, на котором когда-то водрузили основание алтаря. Даже нижние венцы церкви сгнили и смешались с землей.
Он с трудом въехал на всхолмие, где располагалась когда-то церковь, и, поставив мотоцикл на тормоз, отправился на кладбище, прилегавшее к храму. Сейчас между храмом и кладбищем дождевые и паводковые воды проточили глубокую лощину, заросшую черт знает чем, все больше крапивой, и отцу Фоме пришлось немало потрудиться, чтобы вскарабкаться к обвалившейся кладбищенской ограде.
Уже почти стемнело, но он без труда отыскал могилы родителей, на удивление ухоженные и даже обсаженные цветами. Опустившись на колени, он стал шептать молитву, как вдруг недружелюбный голос приказал ему:
- Не разглагольствуй - душой читай, молча.
Из полутьмы выдвинулась кривоплечая могучая фигура человека в лохмотьях и с посохом в руках.
- Это от гадюк, - сказал незнакомец. - Меня зовут кто как. Кому нравится - Бродилой. А есть такие, кто кличут отцом Фотием. - Мужчина, судя по голосу нестарый, грубо фыркнул. - Фотий! По мне, так Бродила лучше. Меня так даже менты зовут. А еще - Черной Бородой. Живал в здешних лесах когда-то такой разбойник - Черная Борода. Слыхал? Паромом прибыл?
- Паромом, батюшка, - откликнулся оробевший было Фома. - Река вроде ушла, а паром остался. Чудно.
- Здесь все такое. - Фотий подошел ближе. - Водки нет ли?
- А как же! - почему-то обрадовался Фома. - Я сюда, видите ли, приехал покойную супругу определить. - Он поднялся с колен. - Тут мои родители похоронены. Вот, значит, и решили мы...
- Так ты гроб с собою, что ли, приволок? - изумился Фотий. - Ну ты и дура! Болота со всех сторон - проглотят скоро кладбище, да вдобавок пожары вон какие... Ну, ладно, помогу.
- Прямо сейчас?
- Пока время не ушло. Лопату-то прихватил?
Земля была сухая, но податливая. Яму выкопали часа за два, если не меньше. Разбили ящик на доски, опустили гроб в землю.
Молились оба молча.
Стемнело.
- У меня с собою припасы, - сказал Фома. - Не побрезгуйте, отец Фотий.
- Не побрезгую. Только ты меня святительским чином не поминай: расстрижен я к чертовой матери.
- В семинарии?
- В академии. Увлекся, знаешь ли, Бультманом, да и погорел. Вдобавок водка. И бабы.
Отец Фома не знал, кто такой Бультман, но насчет водки и женщин понимал: случается. Знавал служителей Божиих, за такие грехи отставленных за штат.
- Бог нам судья, - сказал он. - Пойдемте откушаемте. Да и помянуть пора.
Они развели костер рядом с камнем, на котором когда-то был воздвигнут алтарь храма, разогрели курицу и тушенку, молча выпили из пластмассовых стаканчиков. Фотий ел жадно, много, Фома же ограничился куриным крылышком и папироской.
- Куришь, брат? - прорычал, вгрызаясь в куриную ногу, оголодавший Фотий. - Кури - люблю запах.
- Да я редко, - смутился Фома. - По случаю. А так оно, конечно, грешно. Ты давно здесь обретаешься?
- Года три. - Фотий вытер губы рукавом, выпил и закурил. - После академии поскитался по России... а лучше места этого хренова не нашел... Хоть при деле: за могилками ухаживаю. Поначалу думал скит здесь обустроить, да, видно, Бог не велел. Вместо верующих зачастили ко мне милиционеры: покажи бумаги, то да се... Ну и плюнул. Живу урод уродом и не жалуюсь.
- Юродивый, значит. - Отец Фома налил в стаканчики. - Так это подвиг. Ты, конечно, извини, но ты-то чего в бродяги подался? В эти самые Черные Бороды? Если, конечно, Господь позвал...
Они чокнулись.
- Ни хрена не позвал, - сказал Фотий, жуя сало с хлебом. - Вкусное сало с чесноком - люблю! - Выпил, закурил, отвалившись от костра. - Озарение мне, брат, было. Ну, озарение не озарение, а настоящее озверение. Прилипла вдруг мысль: покинул Господь наши храмы, брезгует нами, и мы все, священство, превратились в глупых клоунов, не стесняющихся брать взятки у бандитов. А кто еще сейчас на храмы дает? Бандиты, конечно. Плюнул я на все и выложил свои мысли и братии, и архиерею...
- И погнали тебя в шею, - невесело подхватил Фома. - Стал ты никто и имени никакого, потому что юродивый, сам понимаешь, не имя, а вся жизнь и подвиг самоистязания... Вся жизнь!
- Стал никто, - повторил задумчиво Фотий. - Ты никогда, отец, не задумывался, что жизнь христианина, а особенно же православного священнослужителя, - сплошной и нескончаемый компромисс? Душа жаждет воспарить, а тело - не дает...
Фома кивнул.
- На самом деле было мне видение, и не спьяну. Будто служу я пасхальную службу в Святую Ночь, храм полон народа - мужчины, женщины, даже дети. Измучились все, исстрадались, и у каждого не только физическая усталость, а душевное страдание. Потому и ждут разрешения, последнего слова. И вот я возглашаю: "Христос воскрес!" И все, кто ни есть в храме, с радостью подхватывают: "Воистину воскрес!" Все вроде как полагается, а что-то не дает мне покоя. Присмотрелся я к ближайшим верующим, а это не люди, брат, а обезьяны.
Фома затряс головой от испуга.
- Туда гляну - обезьяны в платочках, - продолжал Фотий. - Сюда взор обращу - опять мартышки какие-то кривляются. И все кривляются, рожи строят и при этом вопят как оглашенные: "Воистину воскрес!" Очнулся я и понял, что это - знак. И ушел...
Фотий сел, опустив голову на сомкнутые колени.
- Мучительно ж так жить-то, - робко проговорил Фома. - В пустоте вращаешься, брат, так и до безумия недалеко...
Черная Борода вздохнул:
- Пробовал я к одной бабе прибиться, да не вынес: дура. А скорее - я дурак, потому что людей надо принимать такими, каковы они есть. А она... Он сплюнул в костер. - Хорошая была женщина. Такая не пропадет. Я же...
- А у меня еще во фляжке осталось, - плачущим голосом перебил отец Фома. - Как мне батюшка мой вдалбливал, не бывает конца света, но лишь начало новой жизни, это-то и страшно, страшнее ужаса... Со здоровьицем, Фотий!
- Разбудоражил я тебя, извини. - Фотий сел к костру ближе, принял из рук Фомы стаканчик. - Но как же быть дальше? Как жить? Как Он? Он?! С обезьянами?! Не отвечай! Я сам был священником, знаю, что ты ответишь. А похоже, что мне самое страшное остается: жить с вопросом, на который нет и не будет ответа.
Они выпили.
Оба устали и хотели спать.
- Здесь место возвышенное - можно и заночевать, - сказал Фотий. - А по низинам дым застаивается. Огонь на нас идет.
- Так, может, паромом назад вернемся? - ласково предложил Фома. Мотоцикл закатим - и поплывем. А?
Фотий внимательно посмотрел на него:
- Ты это всерьез насчет парома?
- Конечно.
Черная Борода усмехнулся:
- И куда поплывем?
- На тот берег.
- А он есть? Ты уверен? Воду видал?
Теперь уже Фома в упор посмотрел на Черную Бороду.
- Не знаю, - сказал он. - И огонь Яхве разгорелся среди них, и пожрал край стана. Но хоть какой-нибудь краешек нам останется?
- Где-нибудь да проснемся, - проговорил Фотий. - Где - одному Господу ведомо.
Фома огляделся. Туман, смешанный с дымом, был так густ, что трудно было различить даже ближайшие кусты.
Мужчины опустились на колени, сложив молитвенно руки, и замерли в ожидании.
Фыркая тусклыми багровыми языками, огонь в мгновенье ока пожрал окружающие кусты, лизнул склоненные фигуры и уполз в ложбину.
Фома шевельнулся - куски одежды посыпались с него пеплом.
