Девушка не кричала. В ее широко раскрытых черных глазах было что-то безумное и далекое от него. И когда он повалил ее прямо на пол, она только дрожала и тихо шептала:
— Ой... ой... панычу... ой...
Под ним беззащитно трепетало маленькое, теплое, чужое и беззащитное тело, а колени его рейтуз, пачкаясь ерзали по пыльному глиняному полу. Лицо у Черкесова было красно, потно, с бессмысленно выпученными глазами, и он сам не замечал, как из угла рта на подбородок течет горячая возбужденная слюна.
Когда Черкесов вышел на улицу, уже был вечер. Над хатами и тополями мягко и прозрачно зажигались звезды.
Стояла уже ночь, темная и безлунная. На небе было так много звезд, что казалось будто оно густо запылено золотом.
Эскадрон, глухо сотрясая землю, вышел в поле и растянулся по шляху, чуть белевшему в темноте и мелко пылившему под ногами лошадей. Было темно и черно. Пахоть[1] по сторонам дороги казалась какою-то бездной, а лес вдали чернел страшно и таинственно, как притаившаяся вражеская рать. Черные солдаты медленно покачивались на черных лошадях и сливались в одну черную, тяжелую движущуюся массу. Слышен был тихий говор, и кое-где робко то вспыхивали, то пропадали красные огоньки. Впереди кучкой ехали офицеры, и их светлые шинели бледно и призрачно серели на темном фоне степи. Фыркали лошади.
Черкесов ехал один позади и задумчиво курил. Под ним плавно и однообразно шевелились теплые бока лошади, а в лицо тянуло чуть заметным ночным ветерком.
Ему было теперь стыдно и тяжело. В воспоминаниях мелькало то что-то голое, новое и жгуче сладкое, то большие вопросительные глаза невесты.
— Ну, что ж... все так... Не я, так другой... Да так им и надо... бунтовщикам!..— успокаивал он себя, но какая-то смутная и тяжелая досада на себя, на невесту, на что-то томившееся в груди мучила и злила его. И ему хотелось на чем-нибудь сорвать это чувство.
— А ловко... ей Богу!.. Ловко! — с мечтательным упоением говорил впереди тихий солдатский голос.
— Дурак! — сердито и как будто грустно ответил другой.
Ба-бах!..—вдруг щелкнули впереди два выстрела, и два коротких огонька сверкнули во тьме.
Все вздрогнуло, охнуло и замерло. Кто-то громко застонал.
— Уб... били!..
И вдруг тьма ночи прорезалась дикими криками.
— Засада!.. Лови... Бей их!.. Ваше благородие!.. Держи! — дико и нестройно загремели голоса.
Бессознательно Черкесов рванул лошадь и, обгоняя эскадрон, помчался вперед. Со страшным гулом, как лавина, с криком и звоном вся черная масса лошадей и людей бешено мчалась вперед. Земля тряслась и стонала; невидимая в темноте пыль поднялась снизу и густым облаком окутала степь. Мимо Черкесова, отставая, неслись черные силуэты скачущих лошадей, и через минуту он уже скакал впереди.
Перед ним была только вытянутая морда его лошади, а дальше пустынная дорога и два темных пятна, торопливо маячившие впереди.
— Мужики! — почему-то мелькнуло в голове Черкесова, и страшная злоба, жестокая и испуганная, смешала в нем все мысли. Рука невольно сжала твердую рукоятку шашки и зубы скрипнули.
— Стой! — крикнул он сдавленным голосом, пуская лошадь во весь дух.
И в эту самую минуту он увидел что-то, еще непонятное, но ужасное: поперек всей дороги чернело что-то длинное, корявое, рогатое, точно там лежало стадо быков или чертей. С невероятным, но тщетным усилием, выкатив от ужаса глаза, и роняя шашку, Черкесов натянул поводья, но было уже поздно.
Лошадь за что-то зацепилась, нелепо, боком, прыгнула вперед раз и другой, силясь удержаться; сзади, испуганно храпя, налетела другая; дикий крик повис в воздухе, и Черкесов, выпустив поводья и хватая руками воздух, полетел вниз. Острое железо перевернутой сохи с сухим треском разорвало ему живот, а над ним, в одно мгновение, выросла хаотическая куча людей, лошадей, оружия... Какая-то лошадь всей тяжестью раздавила Черкесову череп, треснувший, как пустой горшок, и прекратила ужас его страшной и нелепой смерти на железном острие.
Казалось, сама ночь выла и визжала в паническом ужасе и боли, а в темном перелеске немногие разрозненные голоса, точно невидимые лесные духи, злобно и радостно кричали:
— Ур-ра!..
1906
Пахоть - пахота.
