Но в это время крутые берега стали заметно снижаться, переходя в пологое приречье. Эхо заметалось из стороны в сторону, чувствуя, как опора выскальзывает из-под шага. Но в это время оно заметило медленно движущуюся навстречу, низким копотным потолком нависающую над равниной тучу. Балансируя меж отражающими поверхностями тучевого потолка и пола – поля, эхо радостно бросилось под дождь и басовое погрохатывание грозы. «О, такие, как я, не пропадают, не пропадают, дают, ают, ют, т,т,т,т» – радостно вторило оно себе самому, не забывая подбирать не только оброны грома, но даже и крохотные стуки дождевых капель: в дороге пригодится.
Город встретил провинциальное приезжее эхо гулами, лязгами, скрежетом. «Вот где будет пожива. Звуку-то, звуку сколько», – подумало эхо, взволнованным и чуть оробелым зигзагом пододвигаясь к миллионам состененных стен. Эхо втиснулось в одну из окраинных улиц и… Тут начались его злоключения.
Дело в том, что эха – существа без локтей и не умеют ни толкаться, ни протискиваться. Им нужен некоторый простор, разбег и размах. Нельзя сыграть на скрипке, запрятанной в футляр. А стены узких улиц и переулков каменным футляром охватывали эхо.
В городе было много зеркальных витрин. По одну сторону их запаянная в жесть сытость и спрятанная под пробками весёлость – по другую голодные двуглазия. Близко – только протянуть руку к дверной скобе. Но… вскоре эхо очутилось в почти таком же положении. Целые груды круглых, раскатистых звонких звонков тут же, близко и точно сами лезут в свои отражения, напрашиваются на повтор, но как их взять. Эхо, глотая слюнки, с горестным недоумением, притиснувшись к стене, наблюдало проносящийся поток улицы.
Вскоре оно добрело до какого-то огромного под круглой каменной шапкой здания. Здание, раздвигая дома, подставляло под шаги несколько широких ступеней. Но ступени эти были пусты. Окна кирпичного гиганта, высоко поднятые над землёй, кое-где были выбиты. Эхо вскользнуло внутрь. «А ну-ка, попробую от стены к стене». Действительно, стены от стен и свод от пола были на таком расстоянии, что эху, хоть в тесноте, но всё-таки можно было кое-как повернуться. Но с чем? Под хмурой нависью купола ничего, кроме молчания. Стены были холодны холодом трупа. Эхо с досадой оглядело их толщу, преграждавшую доступ звукам извне: «ни себе – ни другим».
Но молчанием не проживёшь. И эхо снова вернулось в тесноту улиц. Не может же быть, чтобы среди такого многоголосия не нашлось работы для эха. Какой-то старик, которого отбросили пинком ноги от трамвайной подножки, нагнулся за оброненной палкой и, разгибаясь, произнёс: «Эх-эх-эх». Эхо, думая, что зовут его, услужливо бросилось на звук. Но позвавший, точно он внезапно раздумал, продолжал стоять, насутуля спину, под тремя зелёными огоньками, не замечая безработного эха.
Наконец, следуя изгибам улицы, эхо вышло на площадь. Широко разошедшиеся стены обещали работу и звукокорм.
Однако место уже было занято. Несколько бойких площадных эх работали дружной артелью. Они подхватывали лязги трамваев, звоны звонков, гнусавые вскрики сирен и шумы толп и перебрасывали их сперва к вертикалям стен, оттуда назад в ушные раструбы людей. Так продавец разливного пива льёт, не глядя, через край воронки, лишь бы скорее разлить литры. Так, буфетчица кооперативной столовой, не прерывая чайничной струи, одним круговым движением льёт чай сразу по десяти стаканам. А ушных воронок многое множество – и надо успеть вплеснуть звук во все. Простецкое горное эхо сунулось было в помощники, но выронило первый же звук: вместо ушной раковины он упал в уличную урну. Эхоплощадники загоготали над ним гулким, в проводах телеграфа отдавшимся, смехом и, оглушённое и растерянное, эхо поторопилось юркнуть в самый узкий из переулков.
Что было делать? Стать у перекрестка и: «Подайте безработному эху, что милость будет». И закончив странствовать по свету, пойти по миру.
Но в это время внимание выселенца гор привлекла нежданная уличная сцена. Мальчишка продавал ежа. Присев на корточки, он тыкал палкой в животное, топорщащее свои землистые иглы. Постепенно сцена обрастала зеваками. Ёж, высунув из-под игл головку, пробовал врыться в землю. Но асфальт под его коготками стлался прочным настилом, и упрямец тщетно пытался дорыться до родной ему земли. Тройной ряд улыбок окружал бессильное барахтанье ежа.
В эту-то минуту эхо и услыхало негромкий вопрос: «Околеваете, коллега?» Пятикратно оглянувшись, оно обнаружило присутствие другого эха. Сочувствие с призвуками снисходительности отражалось в спрашивающем голосе. Оставалось рассказать о покинутых горах, путешествии и неотзывчивости города к нему, пришлому звуконосцу.
– Так-так, – проговорило городское эхо, отслушав рассказ, – не надо лезть на стенку. Говорю, разумеется, фигурально, так как лезть на стенку -в этом и состоит наша общая профессия, коллега. Незачем брать пример с этого вот топорщащегося дурака. Если вы выкинете из памяти ваши горы и расплюётесь с ностальгией, то я, пожалуй, могло бы помочь вам вскарабкаться на философические высоты и…
– Простите, а с кем я имею честь…
– О, я только так, служу в проводниках при подъёме на командные вершины идеологизмов. Приходится, знаете, туда и обратно, хлопотливая служба, скажу я вам. Виновато: хлопольная. Так будет точнее.
– Я не совсем…
– Видите ли: моя специальность – разведение хлопка'.
– Но ведь он растёт настолько тихо, что…
– Хлопок – да, хлопо'к – не совсем: он разрастается в гром аплодисментов с довольно значительным шумом. Работа моя требует некоторой сноровки. Как только чья-нибудь ладонь ударит о ладонь, надо, подхватив хлопок, быстро перепрыгивать с ладони на ладонь, организуя овацию. При этом вам как эху незачем объяснять, что поверхность ладоней в данном случае заменяют отражательные поверхности склонов, стен и так далее. Мне возразят, что ладонные плоскости слишком малы. Да, но они дополняются плоскостью плещущих. Внутренней, разумеется. Пожалуй, вы ещё скажете, что негде развернуться – от одной пары ладошек до другой какие-то куцые вершки. Но люди поразительные существа: они умеют, сидя рядом, плечом в плечо, находиться на расстоянии тысячи вёрст друг от друга. Впрочем, давайте лучше о вас.
И раздумчиво покачав звуком от стены к стене, новое знакомое продолжало:
– Гм, куда же нам податься? Если вправо, то чуть переправишь, то уже не поправить и, главное, никак не переправиться обратно – на прежний берег. Но и если перелевить влево… может быть, вам поселиться в голове одного историка? Он разыскивает эхо прошлого, отклики минувшего, ну и так далее. Может быть, вы бы с ним договорились, а? Этакая лысая образина в очках. Голова с чуть-чуть низким потолком, притемяшенная, но где уж тут выбирать. Полный гарнитур цитат, два окна, застеклённые снаружи, как я уже докладывал. Помещение? Ничем не занято, абсолютно свободно. Поселяйтесь, и никаких. Но, постойте, постойте, как же это у меня выскочило из головы – одна примечательнейшая голова. Там вам будет со всеми удобствами. Притом она мне кое-чем обязана, так что стоит мне похлоп… похлопотать и, надеюсь…
Познакомились мы так. Ваше будущее помещение – это было недавно -метили на пост заведующего философемами. Мне, по моей должности, пришлось присутствовать на первой лекции завфила. При выжидающем молчании аудитории, он начал так: «Прежде чем перейти к чтению моего курса, заявляю, что всё до сих пор написанное и сказанное мною по вопросам, связанным с курсом, абсолютно неверно и не нужно». Кто-то из слушателей, пользуясь паузой, приподнялся, чтобы уйти. Пружинное сиденье тоже приподнялось и хлопнуло. Я подхватило звук и бросило его в первую попавшуюся ладонную пару. Молчание, как внезапно прорванный мешок, просыпалось аплодисментами. Выступление, не без моего участия, было выиграно. Теперь ему надо развивать успех. Смахнув – одним движением – все буквы со всех написанных им страниц, он, этот блюститель философем, в дальнейшем никак не сможет обойтись без наших услуг. Ведь страницы – это тоже поверхности: следовательно, они отражают. Но если с них прогнать слова, свои слова, прижитые чернильницей от своей головы, то на место им приходят чернильно-чёрные тени слов, эхомыслий, то есть мы с вами. А если так, то немедленно же переезжайте с этого заплёванного асфальта в голову моего завфила. Надо торопиться, пока голова нежилая и другие эха не успели нас предупредить.
– Но если он не…
– Вздор: эха не спрашивают, они только отвечают. Работа лёгкая. В удобном закрытом помещении. Дежурить у провода слухового нерва и изредка выглядывать сквозь глазные окна наружу – что там: развёрнутый лист газеты, стенограмма, только что разрезанные страницы журнала? И отражать -отражать – отражать. О, если прежде поэты изображали эхо в виде босоногой нимфы, то теперь его портрет надо писать так: хорошо и звонко подкованное, лицом к чему угодно, а в руке ракетка, готовая отразить звук, слово, мысль. Под портретом подпись: готово на всякость. Готовность, готовность и готовность, – в этом омега и альфа, – мало – вся пересыпь всех алфавитов, рассыпанных по бумажным подносам. Работать вам придётся в культурной и приятной обстановке. Стоит подойти к глазам – и тут же под носом, я хотело сказать, за носом завфила мягкий проабажуренный круг лампы, золотые рефлексы от корешков в стеклах книжного шкафа, и прямо перед вами странствующее в машинописной каретке – из фраз в фразы – слово, человеческое слово. Кстати, эти лениво откинувшиеся белые страницы, с прокладками синей копирки и затухающими, блеклеющими от копий к копиям буквы, – разве это не напоминает вам синих прокладок воздуха меж снежных горных скатов, отражаясь от которых слово звучит всё невнятнее и блеклее. Я вижу, вы уже согласны. Ведь подумать только: ни о чём не думать – знай себе перебрасывай слова от уха к рту – спать на мягком и гладком мозгу, укутавшись в три мозговых оболочки, – а в рабочие часы писать всё входящее и исходящее, под мягкое стаккато диктантной машинки. Не жизнь, а машин… а малина, хотело я сказать. Так как же – идём?
