- Поезжай, Ларион Иванович, - отвечали ему в правлении. - Ты у нас на хорошем счету, а дела позволяют теперь дать тебе отпуск. Можешь пробыть неделю, можешь пробыть и две. А если срочно потребуешься, мы тебе пришлем телеграмму. Тогда уж приезжай немедленно.
- Покорнейше благодарю. Приеду в тот же день, в случае чего.
Вполне удовлетворенный расположением хозяев, Девяткин, оставив дела, выехал в Люберцы.
Семья его жила в стороне от станции, в конце Слободской улицы, возле бань. Идти было не близко, а сумерки сгущались быстро, и через несколько минут стало совершенно темно. Он шел, не торопясь, чтобы не утомить больное сердце, и нес маленький легкий узелок с бельем и гостинцами для детей и жены. Проходя мимо пустыря, он на минуту задержался, и слух его уловил где-то поблизости странные звуки, точно железный заступ взрывал землю, но с крайней осторожностью, медленно, тихо, как бы украдкой. Было безмолвно вокруг, и эти звуки доносились до Девяткина совершенно ясно.
"Воры, должно быть, - подумал Ларион Иванович и не знал, идти ли ему дальше, или повернуть обратно к станции и взять там извозчика. - А то разуют, разденут, и придешь в гости голым..."
Постоял в раздумье с минуту: ведь дом-то всего через двадцать шагов. Обидно быть рядом и не попасть. "Ну, авось пронесет беду мимо".
Стараясь не шуметь сапогами, он двинулся вперед и сейчас же наткнулся нос к носу на троих встречных. Сердце его упало. Но встречные тоже, видимо, струсили и мгновение рассыпались в разные стороны, точно провалились сквозь землю.
Девяткин бросился бегом, прижимая к груди узелок, и через две-три минуты был уже дома. Он вошел, запыхавшись, и почти повалился на скамью. Жена и ребятишки встревожились, а он некоторое время не имел силы объяснить, что с ним случилось. Напрасно ласкалась к нему маленькая дочка Аннушка, напрасно пытался рассказать ему что-то мальчик Петя, - Ларион Иванович лежал молча, тяжело дыша и глядел на них печальными глазами.
С улицы вошел слесарь, хозяин дома, где они жили, брат его жены Сергей Щукин, в картузе и в старой кожаной куртке, бритый, с сухим остроконечным лицом и с крутыми черными бровями над небольшими глазами, серыми, как сталь. Видимо, он был чем-то расстроен и сильно озабочен. Суровая складка лежала между бровей, а глаза, хотя и устремленные на зятя, глядели куда-то в сторону.
- А... Здравствуй, Ларион, - сказал он, подозрительно оглядываясь вокруг.
- Здравствуй, - ответил тот, улыбаясь, и встал. - А я вот пришел и дух перевести не могу. Напугался сейчас. Сердце-то нездоровое, вот и мерещится всякая чепуха.
- Кто тебя напугал? Где тебя напугали? - с острым и тревожным интересом допрашивал Щукин. - Говори скорей, что случилось.
- Да ничего не случилось. Думал, ограбят, а они сами пустились от меня наутек. Вот здесь, на пустыре, чуть не рядом. Землю, что ли, они копали... Три человека было...
Глаза Щукина вдруг стали ласковее, и складка между бровей разгладилась. Он протянул Ларнону руку и сказал:
- Я и не поздоровался с тобой, как следует. Ну, здравствуй, милый. Так ты один шел? Никого за тобой больше не было?
- Никого не было. А что?
- Да у нас ворья больно много развелось. Да и шпиков множество, так и шныряют везде. По теперешним тревожным временам того гляди упрячут ни за что. Либо ограбят... Вот что, брат: не болтай ты никому про этот пустырь, а то и тебе влететь может, да и нас с сестрой не помилуют. Запутают, черти. Лучше забудь обо всем и давай ужинать.
Он расстегнул куртку и хотел ее сбросить с себя; от резкого движения из кармана вывалилось что-то тяжелое и грохнулось об пол. Девяткин увидел револьвер, за которым Щукин нагнулся, быстро его поднял и спрятал за пазуху.
- Ты чего с пистолетом ходишь? - улыбнулся Ларион.
- В починку отдали, - нехотя ответил тот. - Да оно бы не плохо и свой такой же иметь. Я бы не отказался.
- Нет, я боюсь этих игрушек, - проговорил Ларион. - До добра они не доводят.
- А штука хорошая! - усмехнулся Щукин, шутливо протягивая зятю револьвер на раскрытой ладони.
Рука его была большая, с крепкими длинными пальцами. Невольно Девяткин заметил, что пальцы и рукав кожана запачканы свежей землей, едва начавшей подсыхать.
Он вопросительно поглядел на Сергея, вспоминая звук заступа. Тот и сам увидел следы земли на руке и быстро положил револьвер в карман.
- Картошку ходил перебирать к ужину, все лапы впотьмах измазал, сказал он громко сестре. - Ну-ка, дай-ка водицы ополоснуть да собирай ужин.
За ужином разговоры шли о забастовках, о манифесте, о Крестьянском союзе, работающем в Москве, - разговоры самые "теперешние", как их называли.
- Рабочие свое дело ведут крепко, - говорил слесарь, - но необходимо, чтоб их поддержали крестьяне, а крестьян чтоб поддержали солдаты. Тогда дело сделано.
Вся земля должна принадлежать народу, и все фабрики и заводы - народу. И вся власть - народу. Вот как, Ларион!
- Много хочешь, Сережа, - скромно возражал Девяткин. - Разве возможно все сразу? Манифест уже получили. Там много хорошего для всех вас. Надо только, чтобы начальство не безобразничало.
- Не получили мы манифест, а заставили его дать, это разница! - вскипел неожиданно Щукин. - Но и тут нас надули. Свобода слова, свобода собраний, неприкосновенность личности - где они? Где они, я спрашиваю?
Правительство запрещает газеты, разгоняет народные собрания нагайками да прикладами, а то и штыками, арестовывает направо, налево, ссылает без суда, расстреливает, вешает. Нет! Обманутый народ должен опять подняться на решительный бой с беззаконием. И он восстанет! Вот помяни мое слово. Вот тебе моя рука в том порукой!
Он снова протянул Девяткину свою огромную ладонь с длинными пальцами и добавил:
- Сочтены ихние дни!
III
Целую неделю пробыл Девяткин среди семьи, в доме Щукина, но никакого отдыха он не чувствовал. Наоборот, эта неделя издергала его еще больше прежнего. Все вокруг было крайне напряжено, точно перетянутая струна, готовая лопнуть. Что-то большое таилось в людях, а что именно, было неясно. Все были до крайности недоверчивы и осторожны.
- Ну, я поеду домой, - сказал однажды Ларион Иванович жене. - Что-то мне у вас здесь не по себе. В Москве будет спокойнее.
Они попрощались. Щукин крепко пожал ему руку и сказал:
- В Москве будет хуже, помяни мое слово. Да не забудь, про что мы с тобой говорили, а во-вторых, еще раз прошу: ни единому человеку не рассказывай, как тебя жулики напугали на пустыре. Про пустырь - ни гу-гу!
Головами детей твоих запрещаю тебе это, помни!
- Да что ты меня стращаешь, Сережа? Что такое?
На кого ты?
- Помни, друг: там... открою тебе суть. Там, говоою.
оружие мы закопали. Понял?
Ларион Иванович побледнел.
- Вот как, - произнес он еле слышно.
- Вот как! - крепко подтвердил зять. - Теперь тебе ясно, что не я, а наши тебе этого не простят в случае чего.
Нарочно тебе сказал об этом, чтоб ты знал и понял.
Ни слова. Ни единого слова! Ни другу, ни недругу. Понял?
- Понял. Будь покоен.
- Так помни!
С этим и уехал в Москву Ларион Иванович.
Здесь, пользуясь неисчерпанным еще отпуском, он решил не ходить пока на службу, а пошагать по городу да послушать, о чем говорят люди. Признания зятя крайне его изумили и встревожили. Значит, там, на пустыре, они закапывали оружие, оттого трое сильных людей и испугались его одного, человека слабого, и разбежались. Недаром у Сергея были тогда руки в свежей земле, и понятно, почему из куртки у него вывалился револьвер.
"Вот оно что, - думал Ларион Иванович, неторопливо бродя по улицам Москвы и обдумывая свое отношение к неожиданным явлениям. - Надо бы Катю и детей сюда перевезти от греха", - соображал он; но уверение зятя, что в Москве "будет хуже", заставляло его менять свое решение. И действительно, не по поселкам же пойдет стрельба, уж если ей быть: конечно, все произойдет в Москве или в Петербурге. Так лучше уж оставить все как есть, а самому отдаться на волю судьбы! "Кому быть повешенным, того не застрелишь", - говорит пословица. На этом он и успокоился, тем более что видел, как объявленные манифестом свободы как будто бы не нарушаются и разговаривать теперь можно обо всем без боязни.
Его как крестьянина, хотя и оторвавшегося от земли и деревни, интересовал всего больше Крестьянский союз.
Там перед тысячами людей говорили люди такие слова и о таких делах, что сердце, казалось, выпрыгивало из груди. Когда держал речь товарищ Щербак, то дух захватывало как от радости, так и от страха.
- Время теперь особенное, - слышалось со всех сторон. - Особенное и ответственное. Государство наше разорено, законы наши неправильные и вредные для народа.
Чиновники продажны, в судах кривда, казна без денег, долги неимоверные...
И все это говорилось громко. А в ответ на это кричали тысячи голосов:
- Прогнать воров-чиновников! Народу - вся власть и вся земля! Требуем! Требуем!
