Во втором этаже открыли окно, и оттуда полосой лег через темный двор желтый яркий свет. Отчетливо виднелся нарядный тюль занавесок, и слышались взрывы оживленных голосов, а потом кто-то громко и быстро заиграл, звонко засмеялся и крепко хлопнул крышкой рояля.
Антон чутко слушал чужие яркие звуки, пока не закрыли окно и все затихло, потом машинально потрогал гармонию, повертел ее в руках, стараясь не испустить ни одного звука, и ему показалось, что стало бы легче, если бы заиграть. Было уже поздно. Антон по обыкновению тяжело вздохнул и пошел спать. Пока он лежал с открытыми глазами, он думал о том, что надо платить за кожу, и о том, как на прошлой неделе околоточный, не разобрав в чем дело, без вины хлестнул его по зубам. Губа вспухла, и кровь пошла, пачкая посинелые десны.
Тяжелый воздух охватил его, сгустился и застыл. Антону стало сниться, что на него, пьяного, наехал извозчик и давит его к твердой мостовой тяжелыми колесами.
На другой день было воскресенье, а к вечеру Антон сидел в трактире.
Машина играла что-то очень шумное, но совсем невеселое. Было страшно накурено, шмыгали половые, тяжело и нерадостно хохотали и кричали люди, а в бильярдной четко стучали шарами. Антон пошел туда. Играть он не умел, но ему очень нравилась эта игра, потому что сукно было такое зеленое, шары такие чистенькие, белые и стукали бойко и весело.
Играли двое приказчиков, и один из них, высокий, кудластый парень, так ловко щелкал но шарам, что Антон довольно улыбался.
«Ловкач! — думал он, с уважением и завистью глядя на приказчика, вспотевшего от форсу. — А поиграл бы и я, право… я до этих делов мастер!..»
И он чувствовал нежность к приказчику.
Но приказчик стукнул его турником в грудь, скиксовал и яростно выругался:
— Какого черта лезе…шь!.. места мало, что ли!
Антон оробел и отошел, чувствуя обиду и боль в груди.
— Шляются тут, — проговорил приказчик и помелил кий.
— Отойдите, видите — мешаются… — счел своим долгом присовокупить маркер, быстро оглядев своими оловянными глазками Антона с ног до головы.
— Шушера! — проворчал он, подавая машинку игрокам.
Антон сопел и краснел, отодвигаясь все больше и дальше, пока не стукнулся затылком об ящик для шаров; тогда он обмер от конфуза и застыл, испуганно и скоро мигая веками.
Про него сейчас же и забыли. Игроки щелкали шарами, два мальчика мрачного вида горько укоряли друг друга каким-то двугривенным, лампа над бильярдом сумрачно коптила, а из зала слышался теперь разухабистый мотив «Гейши». Антон успокоился, стал оглядываться по сторонам и даже попросил у маркера закурить. Маркер почесался, подумал и сказал:
— На столе завсегда для этой цели спички поставлены.
Но Антону очень хотелось говорить. Ему еще со вчерашнего вечера было почему-то грустно, и водка, выпитая им, не только не прогоняла грусти, но, напротив, даже как-то давила на сердце.
— Скучно вот, знаете, что без компании, — заискивающе произнес он, закуривая папиросу, и по лицу его видно было маркеру, что он хотел и боялся предложить папиросу и ему. И именно потому маркер посмотрел на него с нескрываемым презрением, ухмыльнулся и отошел.
Антон еще скорее замигал глазами и потихоньку ушел в зал. Там он спросил еще полбутылки водки и выпил всю, а потом долго сидел, понурившись и горько глядя на соленый огурец, лежавший перед ним на блюдечке. По привычному шуму в ушах и по тому, как глухо и будто издали доносились до него все звуки, Антон очень хорошо понимал, что он уже пьян. И это было ему обидно, как будто в этом был виноват кто-то другой, постоянно его обижавший.
«Рабочий я человек!» — подумал он, и ему захотелось плакать и кому-то жаловаться. Машина завела грустное-грустное, и Антон, покачивая головой и крепко прижав руку к щеке, запел что-то несуразное, без слов и без мотива. Ему казалось, что выходит очень хорошо и нестерпимо жалостно. На глазах у него показались слезы.
— Здеся петь не полагается… не извольте безобразить! — сказал половой, подскальзывая к Антону на мягких подошвах.
— П…почему? — со скорбным недоумением спросил Антон, поднимая посоловевшие, налитые слезами глаза.
— А потому, — ответил половой и внушительно прибавил: — Пожалуйте из заведения.
— Эт…то почему? — еще с большим недоумением и с глухо подымавшимся в нем раздражением повторил Антон.
— Оченно безобразно… Пожалуйте, честью просят, — настойчиво твердил половой. Антон оробел и встал.
— Ну, что ж… я пойду… Рабочему человеку нельзя посидеть… гм… очень странно, — бормотал он, отыскивая шапку, упавшую за стул.
— Ничего, ничего, пожалуйте! — твердил половой.
Антон, покачиваясь, двинулся из зала, а чувство обиды все больше и больше росло в нем, причиняя его пьяному мозгу почти физическое страдание. Половой шел за ним, но Антон покачнулся между столами, повернул и влетел в двери бильярдной. Теперь он был уже так пьян, что почти ничего не видел и не понимал; перед его глазами стояло какое-то оранжевое марево, в котором плавали и тонули лица, звуки, голоса и быстро бегающие по ярко-зеленому сукну шары. Половой задумчиво постоял у дверей, но кто-то кликнул его, и он исчез. Антон, широко расставив ноги и опустив голову, тупо присматривался к тому, что делалось на бильярде, и все усиливался понять, в чем дело, — не то на бильярде, не то в нем самом. Тот самый приказчик, который толкнул его и обругал, попался Антону на глаза, и Антон машинально долго всматривался в него. — Дуплет в угол! — звонко прокричал приказчик, и в эту самую минуту Антон вспомнил его лицо, и беспредметное чувство озлобленной обиды, которое мучило его, вдруг нашло исход. Точно что-то бесконечно огромное в мгновение сжалось и вылилось в это тупое усталое лицо.
— По…звольте, — проговорил он неожиданно, подходя к бильярду и всем телом наваливаясь на сукно.
— Чего? — машинально спросил приказчик и, не дожидаясь ответа, оттер Антона плечом и крикнул: — Пятнадцатого в угол направо!
— Нет, это что… направо! — со злобной бессмысленностью сказал Антон.
— Отойдите, отойдите, — протянув между ним и бильярдом машинку, говорил маркер.
Но Антон отстранил машинку рукой и, не спуская воспалившихся глаз с приказчика, продолжал:
— Нет, что же… я тоже играть желаю… Имею такое намерение, чтобы… направо!.. Разве как рабочий человек… нельзя, чтобы…
Маркер взял его за локоть.
— Нет, ты пусти… чего хватаешь?.. А он меня толкнул… рабочего человека! У меня руки че-ер-ные, — слезливо сказал Антон, показывая черные корявые пальцы: — рабочий человек… а он меня так… Желаю я знать, как это так, чтобы рабочего человека направо!
— Ишь мелет, пьяная рожа! — засмеялся приказчик. — Маркер, ты чего смотришь!
— Ступай, — сердито проговорил маркер и взял Антона за плечо.
И вдруг чувство обиды возросло в Антоне с бешеной силой.
— Пу…сти, — сквозь зубы крикнул он задавленным голосом и с силой вырвался, так что затрещал пиджак. — Он толкнул, а меня хватать! совершенно трезвым тоном прокричал он и смахнул рукой шары с бильярда.
Шары со стуком полетели через борт, но Антона уже схватили за руки, сшибли с ног и поволокли по полутемному коридору.
— Пусти!.. черти! — кричал Антон.
Кто-то с размаху ударил его по скуле, и соленая кровь сразу наполнила ему рот. А голос, как показалось Антону — приказчика, торжествующе прокричал:
— Вот так… славно!
И в ту же минуту Антон увидел перед собою отворенную на темную улицу дверь, и на него пахнуло свежим сырым воздухом.
— Врешь… — хрипел Антон, изо всех сил цепляясь за косяки скрюченными пальцами.
Но руки оторвали и, получив страшный, точно весь мир свернувший, удар по затылку, Антон влетел в темноту и пустоту, поскользнулся на тротуаре, треснулся коленом о тумбу и всем телом грузно покатился по мостовой.
— Берегись, черт! — тоненько, с испугом, прокричал извозчик, и Антон где-то близко от себя услышал тревожное храпение и мягкий теплый запах лошади.
Он поднялся, шатаясь и сплевывая кровь. В ушах у него звенело, в глазах ходили круги и скула трещала от ломящей тупой боли. Антон машинально потрогал мокрое колено и не мог разобрать, кровь это или вода.
— Так, — с горькой злобой сказал он громко, помолчал и прибавил: — так, значит!..
И тут уже ясно и понятно увидел, что жизнь его — несчастная, горькая жизнь, что его обидели, и что обижали всегда, давно и постоянно. Антон заплакал и погрозил кулаком запертой двери.
— Раб…бочего человека! — проговорил он сквозь слезы и пошел вдоль улицы, чувствуя себя бесконечно несчастным и обиженным. Он повернул за угол на большую улицу и вышел опять к главному входу в трактир, где стоял швейцар в шапке, горел яркий фонарь и ругались между собою извозчики. В это время из подъезда вышли два приказчика, окончив игру, и, дымя папиросами, пошли по тротуару.
