После пляски в карты стали играть. Играли в короли. Николай Васильич как бывал королем, то как его спросят: "Король, король, куда пошлешь?" -- так он такую штуку загнет, что у всех индо животики от смеха надорвутся.
Надоело играть в короли -- бросили; Николай Васильич спрашивает:
– - А кто знает фокус -- как сухари со стола пропадают?
Настасья говорит:
– - Я знаю.
– - Молодец! на все горазда, -- похвалил ее Николай Васильич. -- А кто не знает?
Все молчали. Только одна девка, всех помоложе, Малашкой звали, говорит:
– - Я не знаю.
– - Хошь, покажу?
– - Покажи.
– - Слушай сперва, как делается это. Вот положу я на стол два сухаря, накрою двумя шапками, а они пропадут.
– - Куда же они денутся-то?
– - Вот куда хошь и думай!
Опешила Малашка, собрались мы в кучу, смотрим, что будет. Взял Николай Васильич две шапки. Сходил в чулан за сухарями, положил их на стол, накрыл шапками и говорит Малашке:
– - Перевернись три раза.
Перевернулась Малашка.
Взял одну шапку Николай Васильич и ей подал, а другую взял сам и спрашивает:
– - Сухари тут?
– - Тут, -- говорит Малашка.
– - Так шапкой нос трут.
И он стал своей шапкой тереть себе лицо и Малашке велел то же делать. Стала Малашка тереть нос, а он в это время взял одной рукой сухари и хотел спрятать их; заметила это Малашка, бросила шапку и говорит:
– - А!.. ты их спрятать хочешь, ишь какой ловкий!.. Хитер!..
Засмеялся Николай Васильич, положил свою шапку.
– - Что ж делать, -- говорит, -- не удалось. Ишь ты, и бедовая какая! Тебя не проведешь.
Обрадовалась Малашка, что не далась в обман, повернулась к нам; взглянули мы на нее да так и покатились со смеху: все лицо у Малашки было черное-пречерное, -- в саже выпачкано. Это когда он ходил в чулан за сухарями, то там повозил шапкой в трубе; этой шапкой Малашка и терла свое лицо.
Малашка сразу не догадалась, чему мы смеемся. Взяли ее тогда за руку, подвели к зеркалу; взглянула она на себя да как взвизгнет, -- еще пуще засмеялись все.
После этого еще по-разному играли. Потом стали домом собираться маликовские и Николай Васильич. Обещался он как-нибудь еще к нам побывать. Мы его очень желали.
После этого до Нового года не был у нас Николай Васильич. В Новый же год приехал; приехал он один на хорошей лошади, в маленьких саночках. Привязал лошадь у избушки и вошел к нам. Мы все ему обрадовались, а он и говорит нам:
– - Сегодня ведь Новый год. Надо повеселее его встретить, старый проводить. Нельзя ли самоварчик поставить? Чайку вместе попьем.
Занялись мы самоваром, а Николай Васильич вышел к санкам и принес оттуда два штофа с вином (в одном было зеленое, а в другом -- красное) и два узла с чем-то; стали развязывать узлы, глядим -- в них всякие гостинцы: пряники, орехи, конфеты, баранки сдобные… Разложили все на стол. Стал Николай Васильич всех усаживать и угощать, кого красным вином, кого зеленым… По одному выпили, потом по другому, а там по третьему, раскраснелись все, развеселились… Попили чаю, давай опять играть по-всякому. Потом Николай Васильич и говорит:
– - Ну, пора мне! Спасибо за добро да за компанию.
Сколько мы его ни упрашивали: "Что ты, куда ты?" -- не тут-то было. "Некогда", -- говорит.
Сел он в саночки, тронул лошадь. Мы опять в избу пошли; только одна Настасья не пошла с нами -- домой отправилась.
– - Что ты, -- говорили мы ей, -- рано так? Погуляем еще!
– - Нет, мне не хочется.
– - Ну, как хочешь.
Взошли в избу мы; ребята стали насмехаться над Настасьей:
– - Ишь, Настасья-то! При купчике гуляла, а без него с нами и займаться не хочет!
– - Ну пущай она теперь на печке сидит, а мы вот повеселимся, -- сказали мы.
И пошло у нас веселье, какого больше во все святки до самого крещенья не было.
Николай Васильич после этого что-то не приезжал, словно его бабушка отворожила. Мы шибко дивились этому, "Что за притча?" -- думаем. Думали было -- в крещенье не приедет ли, и в крещенье не был, да и маликовские не приходили: скучные такие все были в этот вечер, а скучнее всех Настасья: ни песен не пела, не говорила почти ни с кем. Запели было мы песню. Так она такая сделалась, словно вот расплакаться хочет. Мне ее индо жалко стало.
"Что она? -- думаю. -- Не втюрилась ли в этого форсуна, что грустит так?"
В крещенье хоть и грустна была Настасья, да с нами все-таки была, а после этого она на люди и глаз не стала показывать. Бывало, и к подругам бегала и ко мне хаживала, а тут засела дома, и не выманишь ее никак.
Да не только к другим ходить, а к ней-то когда придешь, кажись, не рада была: сидит молчит, ни слова путем не скажет, не улыбнется, а уж то ли не поговористая была. Шибко мы дивились этому.
После крещенья стали по деревням сваты ездить: то к той девке заедут, то к другой завернут. Заехали и к Большениным. Сваты были из села, дом богатый, и жених ничего, только одет серо. Стали Настасью сватать; отец с матерью с радостью отдают, а девку и в оглобли не введешь: не идет, да и только. Так и отказали сватам.
Узнали об этом на улице. Иные девки стали смеяться.
– - Куда, -- говорят, -- она пойдет за такого сиволапого? Она за какого-нибудь щеголя выйдет! Эна она что нагадала! -- говорят.
Пришло время к масленице; на масленице мы тоже вроде святок повеселиться хотели; только не в избушках, а на улице в эту пору все гулянье идет. В последние дни сговорились мы кататься ехать в село. Наняли у одного мужика двух лошадей, запрягли их ребята гусем, насело нас полные дровни, и поехали. Настасья тоже согласилась кататься ехать.
В этот день что-то она разгулялась, развеселилась -- бойкая, как бывало, стала. Выехали за деревню, запели песню -- Настасья на затяге. С песнями-то мы не заметили, как и к селу стали подъезжать.
Как увидали село, подбодрились мы, оправились, откашлялись, и только хотели новую песню запевать, вдруг, глядим, из села нам встречники выезжают, молодежь, и тоже гусем на паре, народу полные дровни, тоже песни поют. Доехали мы друг до дружки, стали разъезжаться, глядим на них и видим: сидят девки и ребята, все красные, видно выпивши, и так-то заливаются-поют; а в середине их, обнявшись с одной девкой, сидит тот молодец, что у нас в святки бывал, Николай Васильич, и тоже шибко выпивши.
Как увидали наши ребята его, закричали Николаю Васильичу:
– - Что же это ты нас забыл?
Николай Васильич сперва словно было не узнал нас, вытаращил глаза, глядит.
Оглядел всех, вспомнил, видно, да как крикнет:
– - На кой-то вы мне такие хорошие! -- и отвернулся.
Ребята и девки в тех санях так и загоготали как лошади.
– - У-у-у!.. -- орут. -- Что, нарвались? Хо-хо-хо!..
И ребятам и нам стыдно стало. Разъехались, ударили по лошадям да скорей в село.
Проехали раза три по селу, ребята и говорят:
– - Надо в трактир заехать, чайку попить. Будете, девки?
Кто говорит буду, кто -- нет.
– - Э, да вас не поймешь! Кто не хочет, оставайся на дровнях, а кто хочет -- в трактир пойдем, -- говорят ребята, и подъехали к трактиру. Знамо, в санях никто не остался, все пошли в трактир. Уселись за стол, заказали чаю. Опять ребята спрашивают:
– - Девки, вино будете пить?
Настасья поглядела на ребят, качнула головой и говорит:
– - Эх вы! Это все равно что "сват, ночуй, а то вот твоя шапка". Вы, если хотите попотчевать, закажите да поднесите. А то: "Будете вино пить?" -- а вина-то еще и нет…
– - За вином дело не станет, -- говорят ребята, -- только хотим узнать, сколько заказывать.
– - Заказывайте больше, чай, не скиснется, все разойдется.
Заказали ребята два полштофа, стали сами пить и нас угощать. Из нас кто выпил помаленьку, кто не стал. Дошел черед до Настасьи.
– - Я не откажусь, -- говорит девка и сейчас взяла стакан и кувырк его в рот. -- Налей-ка еще, -- говорит.
Мы индо переглянулись друг с дружкой -- очень нам дивно стало, что это с ней стряслось. Стали глядеть, что дальше будет.
Выпили еще кой-кто из девок; ребята по одной пропустили. Пришел опять черед до Настасьи; опять она целый стакан выпила. И стала она еще веселее: над всеми трунить стала, смеяться, всех пересмеяла. Некоторые девки даже обиделись.
– - Ишь, -- говорят, -- зубоскалка какая!.. Надсмехается над всеми… над тобой надо бы посмеяться.
– - Смейся кто хошь, не заказано! -- говорит Настасья. -- На чужой роток не накинешь платок.
Посидели в трактире, вышли вон, сели в дровни, опять поехали кататься, опять песни загорланили.
Катались вплоть до вечера; приехали домой, стали вылезать из дровней, ребята лошадей стали отпрягать, а мы по дворам пошли. Мне с Настасьей в один конец было идти. Идем мы дорогой, я и говорю:
– - Ты вечером на улицу выйдешь?
– - Выйду, -- говорит, -- заходи за мной.
– - Ну, ладно.
Пришла я домой, скинула уборы, поужинала и пошла на улицу. Зашла я к Настасье, а она в чулане сидит; в избе никого нет, скотину убирают. Как была она нарядная, так и сидит, вся бледная такая, а глаза красные, опухли, словно плакала она. Удивилась я.
