- Я ему...Я ему!
Елена невольно вздрогнула.
- Вот беда! Не забыл ведь... - недовольно промолвила Полозкова. - Гриша на днях ту кепку евоную надел, что началося!
- А... они такие уродились? - с детским первозданным ужасом, охватившим ее неожиданно, вздрогнув, спросила Елена. Уже и жалея, что связалась с дураком.
- Да ты не бойся! - успокоила ее Полозкова. Они вообще-то ничего мужики, и Мотя этот, и Гриша. Нет, они не с детства, тут и нету таких-то. Мотю позапрош-лым летом в драке молотком по черепу саданули, ну вот и... Отбили что-то в мозгу. Парень, что ударил его, сидит, а Мотя у нас теперь больше года. Сначала-то женка жалела его, сюда не отпускала, да вот беда: уйдет куда из дому, а после обратно дорогу не может найти, иной раз по трое суток бродил, сам не зная где. Ну, вот и к нам, тут немножко выправился, но домой покамест не отпускаем. Ну, а Гриша, этот сильный мужик, главная наша сила, у этого свое: пили мужики пиво, да при этом цвыкали, - выделила Полозкова голосом, - что-то в кружки, какую-то дрянь, видать, и нацвыкался Гриша, силъно свихнулось в нем что, не знаю уж, там, - опять подала голос с кивочком, мол, сама понимаешь, - но он все равно поумней Моти будет, сама увидишь - денег требует. А по том сразу теряет их или Петр Николаич отбирает. Ты Мотю покорми - и ладно.
- Xорошо... - тихо откликнулась Елена: отступать было поздно.
Мотя дровосеком оказался слабъм. Недолго помахав колуном, вытирая со лба грязные капли пота, то и дело садился на чурбан.
- От-до-хну, - по складам говорил.
- Да ты же еще ничего и не сделал! - убеждала Елена. - Ну давай еще-то поработаем, Мотя! А я тебе гороховый суп сварю, картошечки поджарю!
Суп был - гороховый концентрат, но получился он довольно вкусным. Мотя, поев, торжественно проговорил:
- Суп! - И снова: - Суп! - картошки и есть не стал, попросил вторую тарелку супа, молча поднеся ее к кастрюле.
Потом взял колун. Работа явно пошла веселее. Елена с Полиной подносили ему чурбаны, убирали поленья, тут же складывая их на дворе в ровную, аккуратную поленницу, дело пошло почти весело. Глядя на лицо Моти, "почти человеческое", как она с опаской подумала про себя, Елена пыталась определить: что же там, внутри у этого "почти человека", неужели он действительно уже не способен ничего понять, ни в себе самом, ни в другиx, ни в жизни?..
Все эти годы жизнь Елены была трудной: довольно равнодушный ко всему, кроме своей работы и футбола, муж, двое детей, вечная гонка по магазинам, директриса, которая была совершенно убеждена - она, Елена, метит на ее место, и преследовала своими придирками....
Потому стала она нервной "до ужаса", как призналась сама себе потихоньку старея. И уже меньше мучаясь однообразием будней.
Но сейчас, когда она смотрела на провалившегося в забытье Мотю, Елена ощутила, как что-то бьется в ней, требуя выхода, и снова этот первозданный ужас мгновеньями приподымает волосы. Она украдкой, быстрым, почти воровским взглядом смотрела на Мотю - и боль толчками расшевелила, разогревала ее сер-дце. Ведь он был нормальным, обыкновенным человеком! Жил, как все живут, плохо ли, хорошо ли - вероятнее всего, плохо, как живут почти все вокруг: пил, ру-гался... Но он все-таки жил, его разум служил ему. В эту минуту Мотя что-то замычал, приподнялся, глаза его, мутные, белые, походили, бессмысленно озирая окружающее... Но тут что-то мелькнуло в них, дрогнуло, он встал на подрагивающих ногах, увидел Елену - и, приподняв руку, погрозил ей пальцем:
- Дрова... Дрова! Не буду... Пойду!
Он ударил по чурбану разбитым сапогом, противно, тоненько вскрикнул от боли и, припрыгивая и подвывая, оглядываясь, продолжая грозить пальцем, почти убежал.
Елена растерянно смотрела ему вслед: чем она его обидела? Что все время подгоняла?..
Резким голосом кликнув младшую сестру, она безоговрочно втянула ее в тяжелый труд: сами начали разделывать дрова. Но дело почти не подвигалось. К вечеру сестры опять едва не подрались: Полина капризничала, Елена пронзительно и зло кричала. Потом помирились. Затем Елена решила опять идти в дурдом - уже за Гришей.
Полозкова отдала Гришу на два дня. Гриша был на вид вполне нормальный человек, лет немного за тридцать, в военного образца штанах, фуражке и выли-нявшей, но сравнительно чистой ковбойке в синюю и красную клетку. Полозкова предупредила Елену, что Гриша обязательно требует денег и "надо его уважить", а там, мол, дальше сами глядите. Елена не вполне поняла ее, но уточнять, что значит "сами глядите", не стала.
Гриша, подбоченясь, хмуро осмотрел гору распиленных дров.
- Десять рублей, - буркнул вполне осмысленно.
Елена поразилась, что таких здоровых, вполне нормальных мужиков держат в дурдоме - и кивнула.
- Ладно, Гриша, давай начинать.
- Десятку, - опять буркнул Гриша.
- Да отдам же я тебе, Гришенька, не бойся ты!
- Десять рублей, - изо рта Гриши поползли пузыри.
Перепугавшись, Елена вбежала в дом и через минуту принесла деньги. Бережно приняв бумажку, Гриша осмотрел ее со всех сторон и, проколов гвоздем, прикрепил к стене сарая. После этого начал работу. Время от времени подходя к сараю, он любовно поглаживал пришпиленную к стене десятку. И снова продол-жал колоть дрова.
Наблюдая его в работе, Елена снова удивлялась: ну до чего же глупо содержать за счет государства такого сильного мужика. Среднего роста, кряжистый, широкогрудый, он работал без устали и с ловкостью привычного человека. Елена с сестрой едва успевали наращивать поленницу. А он все колол и колол.
Полина, складывая поленницу время от времени оглядывалась на старшую сестру, пытаясь что-то понять в ней, пока неясное и оттого мучившее. Лицо у Елены, в первые дни их приезда к матери оттолкнувшее ее грубой жесткостью черт и глухой какой-то замкнутостью, было сегодня растерянное, едва ли не жалкое в почти детской своей расслабленности.
Когда к ним прибредала из дому мать, тыкаясь то к одной дочери, то к другой, в своей казавшейся им нелепой беспамятливости, перевирая их имена. Полина видела, как у сестры судорожно дергалось лицо, его перекашивала некрасивая гримаса отчаяния и боли. Обе они, занятые своими мыслями, почти забыли о Грише, а он, вдруг, отбросив в сторону колун, спокойно сказал:
- Устал. Приду завтра.
- Гришенька, прости нас, прости, - запричитала Елена, бросаясь к нему. Но Гриша уже сворачивал за угол.
Десятирублевая бумажка по-прежнему была пришпилена к стене сарая. На второй день Гриши не было, и, вероятнее всего, он не придет уже совсем, думала Елена. Настроение у нее было ужасное: бестолковая от старости, от беспамятства и полного изнурения жизнью мать... И обидели, и не приветили дурака... - обидели своей хищной заботой о себе.
К тому же Елене все время казалось - о матери думает она одна, Полина же - лишь бы поскорее уехать. День начался с того, что мать, спотыкаясь и охая, стала искать, "девяносто три рубля", по ее слову, они лежали у нее под матрасом, а теперь их не было. Сначала обратилась к старшей дочери:
- Ты взяла, Ленка? Елена ответила в сердцах:
- Спятила ты вовсе, мать! Да что же это такое, Господи?! Кто взял деньги? Где они? - и повернулась к Полине. Та заголосила:
- Уж не думаешь ли ты, что я воровка?
Елена, открыв было рот, вовремя опомнилась, лишь махнула рукой. Полина, не дождавшись ответа, выскочила из дома, так хлопнув дверью, что все задрожало.
Странное, горькое чувство захлестнуло Елену. Да еще она увидела в зеркале свое лицо - старое и омертвевшее от не нашедшего выхода раздражения. Да разве так уж и давно это самое зеркало отражало прелестную нежную румяность щек, светившуюся в глубине глаз надежду на счастье.
Ей захотелось упасть где-нибудь в глухом, не видном никому углу, плакать безутешно и так долго, чтобы всей изойти слезами и горем. Но, прислушавшись к себе, она замерла: где-то в самой сердцевине ее существа, еле-еле ощутимый, загорелся крохотный огонек, ничего такого уже давным-давно она не ощущала.
Потыкавшись в доме в полном одиночестве, она так ничего и не поняла.Что это было, и почему сейчас, в такую минуту, после всех этих ужасных сцен с дураками, с сестрой? Огонек же тихонько, подрагивая, все разгорался и разгорался. Согревая ее омертвевшее, зачерствевшее сердце.
Быстро одевшись, выскочила на улицу. В центре поселка увидела Полину.
- Ты куда это? - спросила с легким подозрением.
- К Белому Ручью. Помнишь, ты коз пасла, и меня с собой несколько раз брала... - тихо сказала младшая сестра.
- А-а... - в голосе Елены было и удивление, и что-то еще, что Полина уловила не сразу: мягкостъ, понимание. Что-то преобразило лицо ей, оно стало нежным и красивым, почти как в юности. - И я с тобой.
Сестры вышли на дорогу, которая вела на окраину поселка. Когда-то здесь были деревянные тротуары, теперь они исчезли, лишь валялись остатки гнилых досок на обочине. А дорога была рыхлая, и непрерывно гудевшие, обгонявшие пешеходов машины широко разбрасывали вокруг себя жирные комья грязи. И до того это было что-то безысxодно-противное, отчаянно вместе с тем тоскливое, что Елена почти вскрикнула:
