"Ибо крепка, как смерть, любовь;
люта, как преисподняя, ревность;
стрелы ее - стрелы огненные.
И великим водам не дано загасить любви,
ибо она - пламень весьма сильный."
Лоиль увидала черноволосую осунувшуюся девушку у витой колонки балдахина и задохнулась. Вот уж кого ей меньше всего хотелось бы видеть. Могла бы позаботиться о том, чтобы не мозолить глаза. Знает же, как Лоиль не терпит ее, любимицу горбуньи и ее примерную ученицу. Дара, дочка цветочницы из предместья Прачек. Уродина. И смеет любить Райнара, ее Райнара! Если Лоиль дочь командующего, это не значит, что у нее нет глаз! Райнар никогда не унизится до этой... Хотя его мать... А ее отец... Мать молчит, но Лоиль не слепая. А простолюдины смеют петь и рассказывать легенды. И Райнар... Она топнула ногой и крикнула, что это ложь. И что этого не было никогда. Никакой Хатанской кареты и никаких молний на клинках, а Стрелки - сказка для маленьких. А он показал ей сожженный до половины клинок и сказал. что нет ничего дурного в такой любви, и сказал, что если бы не был сыном своего отца, то не отказался бы быть сыном ее. Лоиль подумала, что возненавидит его. Мать, увидев клинок. сказала, что незачем носить в дом испорченные вещи и хотела выбросить его, а потом Лоиль увидела тот же клинок в покоях верховной и поняла, что мать опять что-то скрывает. Не-ет, ей вовсе не хотелось видеть эту дурочку Дару. Ее и Сверрира, сына горбуньи. Тот весь пошел в матушку и ходил за верховной, когда горбунья болела - а теперь это случалось часто. И смотрел на верховную такими глазами, что Лоиль не выдержала однажды:
- Не пойму, чей ты сын - моего дяди или мужа верховной!
У них ведь были одинаковые глаза: длинные, синие, обреченные.
Сверрир виновато улыбнулся, улыбкой напоминая мать. Вот так же он улыбался, глядя на Дару. Лечец несчастный. самое мужское занятие!.. Сверрира в покое не было, зато была мать Лоили. Лоиль вздрогнула. Она стояла в тени высокой створчатой двери, и мать ее видеть не могла. Сидела на краю постели, наклонясь к верховной, профилем к Лоили, и лицо е было хмуро. Верховная утопала в подушках, раскрыв глаза. И тогда Лоиль чуть ли не впервые услышала ее невнятный голос:
- Ис-тар, я прошу тебя...
- Ты не должна говорить так. Твоя жизнь драгоценная для нас.
То ли слишком дрогнули губы, противореча словам, но Лоиль поняла. что мать лжет.
- Ты понимаешь: это агония. Мне легче умереть, чем переносить то, чем вы пытаетесь поддержать мою жизнь.
Лоиль удивилась. Ей казалось до сих пор, что верховная ни о чем не догадывается, они долго и старательно обманывают ее, и им удается их обман. А та все знала?! О Предок! Лоиль поняла. что верховную можно уважать. Маска верховной исказилась:
- Сделай это, Истар! Никому другому я не смогла бы это сказать. Ни Мэю, ни... Гэльду. Им будет... жаль.
- А мне... не будет?
- Ис-тар...
- И вообще, эта девочка... - Истар указала рукой на откинувшуюся к столбику бледную Дару. Лоиль подумала, что та сейчас упадет без чувств.
- Она... не скажет ничего.
Каждое слово давалось верховной с трудом, лоб покрылся испариной. Неимоверным усилием подняла она руку и накрыла ладонью запястье Истар. У той стало страшным лицо.
- Я... не могу.
Не могу, не могу! Хотя это так быстро решило бы все. И Гэльд...
Лоиль закричала.
Истар вытащила ее в переднюю. У матери были железные руки, и Лоиль висела в них, как тряпичная кукла, закатив глаза. У стражников были потрясенные лица.
- Ей плохо, - сказала мать. - Воды. И Христю к верховной, скорее!
Истар подчинились беспрекословно. Лоиль сжимала губы - это было единственное, на что она была способна сейчас - и отчаянно мотала головой. Вода текла по подбородку, по шее, расплескивалась. Истар устала Лоиль держать.
- Помочь? - спросил участливо стражник.
- Нет, - отвечала Истар резко и поволокла Лоиль за собой почти силой, едва не выворачивая руку - та спотыкалась, готовая рухнуть, не в силах идти. К счастью, идти было недолго. Мать втащила ее в тесный сводчатый покой и бросив на бело-пятнистый мрамор, первым делом заперла дверь. Дверь была двустворчатая, высокая, с тяжелым засовом, Лоиль следила за матерью из-под растрепанных волос и ей делалось страшно - сдвинуть такой засов ей не хватило бы сил. И кричать бесполезно. Истар задернула бронзово-черный занавес и обернулась к дочери. У нее было страшное лицо. Лоиль не могла сопротивляться, Истар за плечо подтащила ее к противоположной стене и снова бросила на колени, и если бы не держала ее, то Лоиль упала бы навзничь; ее одежда была в беспорядке, прическа рассыпалась, волосы душистой спутанной завесой закрыли лицо, но сквозь них Лоиль увидела то, чего никогда не видела прежде и не могла и предположить, что такое существует. Перед ней среди голых каменных столбов висел на цепях блестящий щит с бронзовым жестким ликом, и к нему от бронзовой чаши поднимались языки огня, а в глубине ниши, за щитом, стояла эбеновая женщина, укрытая покрывалами, с золотым обручем у висков. Под ноги женщине была брошена золотая и тонкая сунская ткань. Они были в святилище Предка и Черной Сестры.
Мать разорвала на Лоили сорочку, обнажая груди, и взяла с низкого жертвенника под огнем чашу с молоком и стеклянный нож. Лоиль затрепетала.
- Клянись молчать.
- Не-ет...
Истар за волосы оттянула назад ее голову: так, что глаза Лоили уперлись в зрачки божества.
- Чей знак ты носишь на груди? Клянись.
Губы плохо повиновались Лоили, она едва могла шептать, а когда мать рассекла ей грудь и кровь закапала в молоко - повалилась ничком в холод пола, желая погаснуть. Истар плеснула содержимое чаши в огонь.
Потом занялась дочерью. Смоченной в едкую жидкость губкой обтерла рану, обожгло болью, но кровь унялась. Истар плеснула в круглый бокал без ножки золотого вина и принудила Лоиль выпить, зубы той так сильно стукнули по краю, что раздавили стекло, и острый скол раскровянил рот. Но Лоиль очнулась. Зато Истар мучительная борьба и полученная клятва точно лишили силы, и она стояла обвиснув плечами, опустив черное лицо; бокал, который нельзя было отставить недопитым, вздрагивал в ее руке. Лоиль глядела на мать, презрительно кривя красный рот.
- Взяла меня в сообщницы?
Истар вздрогнула, в глазах мелькнула боль.
- Ты думаешь... я могла бы это сделать? Я люблю ее.
- Больше, чем отца?
- Это несопоставимые вещи.
Ответила сухо и отвернулась к стрельчатому окну с ромбовидными золотыми и коричневыми стеклами. Со спины худая, одетая в черное, с высокой блестящей прической, Истар казалась сестрою Лоили, они были теперь, в этом молчаливом противостоянии, как два клинка, харарский и ясеньский, Лоиль облизала окровавленный рот. Потянула на плечо сорочку.
- Ты изуродовала меня.
- Мужчины любят не за это.
- Я могу идти?
Отцу она сказала, что порезалась... Грудь под повязкой отяжелела и набрякла, Лоиль боялась. что это увидят все; будто левой стороной своего тела она девушка, а правой уже женщина, и молоко вот-вот брызнет из набухшего соска; полотно неплотной повязки растягивалось, окутывая сухим теплом, ерзало под одеждой, потом вдруг стало мокрым... В бреду она кричала на мать.
Потолок был деревянный и очень низок, в широком окне плескалось бледное пламя - отражение светильника; постель качалась, как ладья, хотелось уцепиться за нее руками. В голове бродил сухой жар - колкое и пьянящее летнее сено - а правая грудь была мокрая и тяжелая, точно не ее. От сквозняков толкались гобелены. Лоиль поняла. что нага. Сверрир, бесстыдный мальчик, калил над огнем белый ясеньский нож. Лоиль не поняла. что ему нужно. Боль пришла не снаружи, а словно изнутри - мгновенная, жгущая, зарница месяца зарева, вязнущая в мокром тесте. И еще две зарницы. Лоиль со стороны услыхала свой крик. Сверрир мял ее грудь, и пальцы его были сильны. как у мужчины. Железные. Мял и тискал, и тело брызгало кровью и гноем. как Лоиль исходила криком. И пыталась оттолкнуть его но руки точно приклеились к кожаному одеялу. Потом широкое раскаленное лезвие легло на отверзтые раны. Лоиль захлебнулась. Сверрир плакал вместе с ней, склонясь так низко, что смешивалось их дыхание, и склонялся все ниже, пока Лоиль не слила с его губами свой обожженный запекшийся рот. Потом его пальцы успокаивали боль. Повязка была сухой и жесткой, царапала...
Горбунья не пришла. Мать сказал, что она хворает. "Ты мне не веришь?" Брови матери были сведены к переносице, лицо почерневшее, губы сухи. Мать не плакала.
Она наливала Лоили золотое вино с травами. Лоиль отказывалась от питья.
Она не помнила, приходил ли отец. Райнар не пришел. Выходит, он не любил ее. Не любил. Не любил.
... Пятна солнца дрожали на потолке, небо за окном было ослепительным. Шел студень. Лоиль впервые вышла из покоя. Только тогда она узнала, что верховная умерла.
Лоиль спрятала свое уродство в тяжелый бархат, глухой под горло на частых крючках; широкая юбка с треном, широкие рукава, сходящие на нет к запястьям, и ни искорки золота ни в ушах, ни на пальцах. Бледная, как снег, в золотой сетке распущенных волос, она шла, шатаясь. Она искала Райнара. Она побежала бы к нему, если б могла бежать; ни у кого не спросясь совета. Она встретила его на повороте коридора. где яшмовая колонна уходила к витой капители, и солнце било спереди и сбоку, и он шел в этом солнце - королевич со старинного гобелена, шел, как слепой. Лоиль угадала, что он бледен, что почти не похож на себя. Как после долгой болезни. И бросившись к нему, обняла и прижала к себе, согревая, и сердце билось у горла неровно и часто, и точно струна дрожала и ныла в больной груди.
